Джеймс Кервуд - На равнинах Авраама
Джимс находился в батальоне Гиення, который в шесть часов утра снялся с лагеря на берегу реки Карла Святого. Солдаты в белых мундирах столпились на гребне Батт-а-Неве, наблюдая, как английская муха превращается в слона.
Перед Джимсом раскинулись Равнины Авраама. Он смотрел на них, и сердце его щемило при мысли, что земля предков Туанетты, носящая имя ее прапрадеда, вскоре покраснеет от крови. На широких, гладких Равнинах здесь и там зеленели островки кустарника, куны деревьев, желтели поля. Являя глазу панораму мира и благоденствия, они служили своеобразным палисадником Квебека, раскинувшимся между крутым берегом реки Святого Лаврентия и лениво извивающейся рекой Карла Святого.
Лежа с солдатами Гиення и наблюдая за англичанами, Джимс вряд ли догадывался, что эта дивная пастораль скоро превратится в сцену, на которой разыграется одна из величайших эпических трагедий всех времен. Его охватил глубокий покой, словно миновали душевное смятение и горе, преследовавшие его три года, и он ощутил близость невидимых таинственных сил. Джимс принадлежал той эпохе, когда люди свято верили во вмешательство потусторонних сил в земные дела, и он твердо знал, что Туанетта совсем рядом и ее уста шепчут слова, внятные только его душе. Он пришел домой.
Шесть часов… семь… восемь… наконец — девять. Перед Джимсом — выстроенная в боевом порядке армия Англии. Позади Монкальм, обманутый и посрамленный англичанами, превзошедшими его в военном искусстве, миновав мост через реку Карла Святого, мчится к северному валу Квебека, чтобы через дворцовые ворота попасть в город. На краю Равнин Авраама по-юношески восторженный Вольф, поэт и философ, готовится принять венец славы или погибнуть. В узких улочках города собираются орды раскрашенных индейцев с длинной прядью волос на бритой голове; регулярные части голодных, обманутых канадцев, готовых дать последний бой за родные дома; батальоны Старой Франции в белых мундирах и с блестящими штыками — покрытые шрамами ветераны Сарре и Лангедока, Русильона и Беарна. Уже не одну неделю они перебиваются с хлеба на воду и тем не менее рвутся в бой за Монкальма. Впереди, там, куда смотрит Джимс, — невозмутимое спокойствие, порядок и стоическая твердость боевого духа Британии. У него за спиной — мужество, благородство, стальные мускулы и боевой азарт героев, объятых мучительным нетерпением броситься на врага.
Ничего этого Джимс не видел. Его внимание было приковано к далеким красным шеренгам англичан. Яркое солнце заливало Равнины. В воздухе поблескивали крылья птиц, вороны клевали зерно в полях. Земля лежала, словно окрашенный теплыми красками осени громадный восточный ковер, обрамленный золотисто-желтым лесом. Из Самоса и Силлери с судов, стоящих на реке, доносились глухие, навевающие сон удары орудий, и Джимс, казалось, задремал, убаюканный их монотонным гулом, теплом солнца, синевой неба, покоем Равнин. Он закрыл глаза и окунулся в золотисто-серебряную дымку, которая на закате окутывала Равнины в те дни, куда перенесло его воображение. Равнины вновь ожили: сперва появился Авраам Мартэн со своими коровами, которые паслись здесь сто тридцать лет назад, затем Туанетта, мать, отец, Хепсиба Адамс… и, наконец, он сам. Его окружали знакомые места, хранившие следы его ног, места, где обитала его душа. Обо всем этом шептала Джимсу земля, земля, которую он сжимал в ладонях, словно руки Туанетты.
В городе молились священники и монахини; непрерывно звонили колокола, и их мелодия летела вдаль и ввысь, неся утешение и надежду людям и мольбу о заступничестве Небесам. Новая Франция стояла на коленях. Монкальм был на Равнинах, и его солдаты, задыхаясь, горя нетерпением, через ворота Святого Иоанна и Людовика Святого собирались там, где полоскались на ветру знамена Гиення.
Пока Монкальм напрасно ждал подкрепления, в рядах англичан мелькали в воздухе клетчатые пледы, завывали волынки, им отвечали залпы полутора тысяч ружей канадцев и канадских индейцев, которые рассыпались по зарослям кустарника, буграм и» маисовым полям. Куда ни глянь — всюду кипели приготовления к битве, но боевой дух Франции дрогнул.
Пробило десять часов.
Что-то оборвалось в сердце Монкальма. Здравый смысл изменил ему, и он отдал приказ, последствия которого вознесли Англию над всем миром.
Французы — с примкнутыми штыками — встали плотным развернутым строем, разделенным на пять частей — четыре белых и одну голубую. Англичане — вооруженные двуствольными ружьями — выстроились длинной, тонкой шестичастной шеренгой. Между ними лежала плоская, как ладонь, земля. Если бы Англия выступила первой, история Америки могла бы сложиться иначе. Но Англия ждала. Первой выступила Франция.
И Джимс шел с Францией. Его уже ранило. Пуля попала в плечо, и кровь, стекая по руке, капала с пальцев. Не замечая боли, Джимс продолжал, шатаясь, идти вперед. Всем его существом овладела дремота. Он видел, как Монкальм верхом объезжал передовые линии, призывая солдат не — жалеть сил во имя победы; заметил шитый золотом зеленый мундир полководца, блестящую кирасу, белые полотняные манжеты; слышал его вопрос: «Может быть, вы хотите немного отдохнуть перед боем?»— «Перед боем мы никогда не чувствуем усталости!»— грянуло в ответ. Едва шевеля губами, Джимс произносил слова, гулко прокатившиеся по Равнинам. Но солнце стало меркнуть перед его глазами.
Продвижение на сорок-пятьдесят шагов, затем остановка; снова продвижение, и опять остановка, — так всегда сражались в те времена регулярные войска на слабопересеченной местности. При каждой остановке Джимс и его товарищи давали залп, перезаряжали ружья и снова шли вперед. В шеренге красных мундиров появились бреши, но она не шелохнулась и продолжала стоять плотной стеной. Там, где красные пятна оседали на землю, в шеренге образовывались просветы, но остальные не дрогнули и, с ружьями наперевес, ждали приказа. По рядам французов прошел трепет; нервы людей были на пределе, дыхание участилось, сердце гулко стучало в груди, — а над Равнинами Авраама медленно, торжественно плыл колокольный звон.
Французы снова остановились — шагах в ста от противника; но из редеющей на глазах шеренги англичан по-прежнему не раздалось ни единого выстрела. Солдат рядом с Джимсом не выдержал напряжения и нервно рассмеялся. Другой шумно глотнул воздух, словно его ударили. Джимс старался держаться прямо. В его голове мелькнула невероятная мысль, что армии вовсе не собираются вступать в бой.
Вдруг он услышал свое имя. Его звал голос матери. Джимс вскрикнул и бросился бы к ней, если бы чьи-то руки не втянули его обратно в строй. «Сумасшедший!»— послышалось рядом. Выронив ружье, он протер глаза. Окружающие предметы прояснились. Вдали стояла шеренга красных мундиров, солнечные лучи заливали поле, и по нему… что-то двигалось. Оставшиеся в живых до конца дней не забыли этого зрелища. Рассказ о нем англичане увезли на родину, французы уделили ему скромное место в своей истории. На несколько мгновений люди забыли о смерти, и все не сводили глаз с собаки — старой собаки, которая, хромая, трусила через поле, собаки без одной лапы.
