Гай Орловский - Ричард Длинные Руки — монарх
Я заметил, что он каждый раз делал нажим на слове «пресвитер», даже повторил дважды. То ли это слишком малый сан, то ли Тертуллиан для них всего лишь пресвитер.
Тертуллиан прогремел, рассыпая длинные причудливо изогнутые искры:
— Думал ли я, создавая этот монастырь, какого еще не было на свете, что он станет рассадником такой дремучести?.. Горе мне, не сумевшему создать вечное…
Он вспыхнул особенно ярко, исчез, в зале как будто еще больше потемнело. Лица священников остались такими же суровыми, ни тени удивления.
У меня мелькнула мысль, что, судя по их реакции, для них визиты Тертуллиана не такая уж и диковинка.
Аббат Бенедарий проговорил успокаивающе и словно бы чуть виновато:
— Нельзя объять необъятное. Он создал вечные работы, что поддерживают все великое здание церкви… и этого для бессмертия его идей и его самого достаточно. Итак, вернемся к нашему вопросу. На чем мы остановились?
Отец Ансельм поднялся, отвесил ему церемониальный поклон.
— Я поставил вопрос о лишении сэра Ричарда сана паладина. Исход голосования уже ясен…
— Да, — проговорил аббат, — хотя появление пресвитера Тертуллиана было весьма впечатляющим.
— Как обычно, — буркнул отец Леклерк.
— Это у него получается, — согласился отец Ромуальд. — Так что… продолжим?
— Завершим, — отрезал отец Ансельм.
Священники переглядывались, я снова ощутил холод во всем теле. Похоже, они в самом деле могут на своем суде лишить меня сана или звания, как я его называю.
Аббат Бенедарий взглянул на меня остро.
— Вы что-то скажете в своем последнем слове, брат паладин?
— Вы можете меня лишить сана, — ответил я с горечью. — Наверное, можете, я все еще не знаю ваших полномочий. Но я все равно останусь паладином и буду всегда на стороне справедливости, на чьей бы стороне она ни находилась.
Отец Муассак заметил мягко, но с осуждением:
— Но ты все же человек, брат паладин…
— Человек, — с горечью ответил я, — это не двуногость и плоские ногти. Человек — это нечто больше, во что вам сейчас поверить трудно. Слишком много я повидал зверей в человеческом облике!.. Думаю, Господь смотрит не на тела, а в души… Признаюсь, я поступил, поддавшись только порыву души, а вот сейчас, общаясь с вами, все больше прихожу и к мысли, что был прав. И это убеждение только крепнет. Чем больше слушаю вас, тем больше понимаю, что поступил верно. Спасибо вам, что сняли камень с моей души! Теперь я знаю, что если есть возможность явить милосердие, нельзя пропускать вперед даже учителя.
Отец Кроссбринер поморщился, но смолчал, покосился на своих соратников, но те сами в затруднении поглядывают на аббата. Отец Бенедарий молчал, опустив побагровевшие толстые веки на глазные яблоки, лицо неподвижное, только губы чуть шевелятся, словно пытаются поспеть за словами, которые он проговаривает мысленно.
Отец Ансельм сказал в нетерпении тем настойчивым голосом, в котором отчетливо слышались интонации инквизитора и главы церковного суда:
— Отец Бенедарий… давайте покончим с этим вопросом. Я имею в виду, завершим с голосованием?
Аббат вздохнул, открыл глаза.
— Вопрос сложный, но он решаем… мне тоже кажется, не в пользу брата паладина. Однако над миром нависла угроза полного уничтожения. Лучше нынешнее дело отложить, как и все прочее, оставив только задачу Маркуса, Багровой Звезды Смерти. Сейчас, когда брат паладин вернулся из Темного Мира целым и невредимым, мы должны подумать, как лучше использовать все наши силы.
Он вперил взгляд в отца Ансельма. Тот поерзал, рядом его помощники опускают глаза, оставляя вождя отдуваться самому, наконец он проговорил с великой неохотой:
— Это разумно. Однако потом вернемся к этому вопросу.
— Вернемся, — согласился аббат. — Он слишком важен… основополагающий, я бы сказал.
Среди собравшихся то и дело слышны вздохи облегчения, ну как же, самое легкое решение уйти от проблемы и ответа, отодвинув их на потом. А там, глядишь, как-нибудь и само разрешится. Прямолинейные решения кончаются клубком проблем, а монастырская мудрость гласит, что, обгоняя события, прибегаешь на окраину новых проблем, потому лучше все отложить. Большая часть проблем решится сама, а меньшая… ее можно зачислить в неразрешимые и даже не пытаться с ними что-то делать.
Я поклонился всем со всем смирением, какое только смог изобразить, а я в этом мастак, отдельно склонил голову перед аббатом, что избежал раскола, просто отложив решение, это и есть мудрость. Маркус либо всех убьет, либо после победы над ним всем на радостях будет амнистия и всеобщее прощение…
Вернувшись в келью, я торопливо старался вспомнить, не нужно ли мне чего здесь, нужно схватить и бежать, времени в обрез, не сразу даже услышал, как в дверь тихо постучали, даже поскреблись.
— Открыто, — сказал я. — Заходите, отец Леклерк, брат Гвальберт… и тот, кто с вами.
В коридоре оказались отец Леклерк, брат Гвальберт и совсем молодой монашек, даже послушник, судя по его одежде. Все трое вошли осторожно, даже с опаской, молодой послушник смотрит вообще со страхом и старается держаться в сторонке.
Отец Леклерк спросил с любопытством:
— Как ты узнал, что именно мы в коридоре?
Я отмахнулся.
— Да какая разница. Догадался. Вот только этого третьего не знаю.
Он посмотрел внимательно и покачал головой.
— Да?.. Ну, наверное, просто догадка. Мы же прошли сюда под молитвой Вараввы, она делает всех незримыми… А этот брат Агнорий, ты прав, он послушник. Почему-то прямо загорелся, когда рассказывали о тебе…
— Садитесь, — сказал я. — Угощу малость, сам поем да отбуду. Сожалею, что не смог исполнить то, что от меня ждали.
Они сели, брат Гвальберт сразу цапнул глиняную кружку с вином, отец Леклерк не притронулся ни к еде, ни к вину, рассматривал меня очень пристально, а послушник так и остался сидеть в сторонке, только поблескивал оттуда настороженными глазами.
— Как идет подготовка? — спросил отец Леклерк.
— К встрече с Маркусом? — переспросил я. — Уже стягиваем к месту посадки войска. Быстрым маршем идут тролли нашей армии, у них есть и опыт, и боевой дух. С эльфами еще не говорил, но, думаю, появятся и они.
Он помедлил, кивнул.
— Ну да, если же не появятся, потом их истребят обозленные люди. Как и тролли, если не придут… И на земле останется только человек.
Гвальберт осушил кружку до дна, перевел дыхание.
— И все-таки брата паладина заносит, — сказал он с досадой, — то в одну сторону, то в другую. То к людям черств, как обросший мхом ко всему глухой камень, и готов казнить за малейшую провинность, то непонятно щадит врагов рода человеческого…
