Виталий Олейниченко - Красное золото
…Возможно, мы плохие христиане, но мы не стали бегать вокруг гекатомбы на манер ребят из МЧС в тщетных попытках оказать первую помощь безусловным покойникам — какая уж тут помощь! Мы просто постояли еще минут пять, резко развернулись и ушли. Пусть «синие» сами хоронят своих мертвецов, мы их не просили за нами охотиться. Да и не мешают они нам, пойдем жить на другой конец села, вот и все. А что до чувств — так они, похоже, от усталости и потрясений давно атрофировались, как ненужный в сложившихся условиях рудиментарный придаток…
На постой встали у бабки Митрофанихи — она сама велела себя так величать, мол, полжизни ее так звали, она уж и имя-то свое, при крещении данное, позабыла… Бабка Митрофаниха наварила нам картошки, достала из подпола миску прошлогодних соленых грибов и нарезала необычайно вкусного — видимо, домашнего изготовления — хлеба. Ужинали молча, с жадностью долго голодавших людей, и нехитрая еда казалась нам вкуснее диковинных яств. Пока мы насыщались, хозяйка монотонно рассказывала о деревенском житье-бытье, что вот, мол, молодежь вся поразъехалась, даже однорукий Михей — он руку еще в последнюю войну потерял — и тот к сыновьям в город уехал, а какой пастух был! И что одни старики в селе остались свой век доживать, и что тяжело одним, а помощи никакой, вон и сарай развалился, и огород не копан…
Мы переглянулись. Совать Митрофанихе деньги за ночлег и угощение было как-то неудобно, а вот отработать — это дело другое, не настолько уж мы обессилели, в конце-то концов, о чем Миша, заручившись нашим безмолвным согласием, так ей и сказал.
Старуха обрадовалась чрезвычайно и на столе, рядом с чугунком вареной картошки, как по мановению волшебной палочки возникла вдруг огромная квадратная бутыль — в старину такие, если не ошибаюсь, именовали штофами — с коричневатой жидкостью, в которой плавали крепенькие кедровые орешки. Туту уж мы и вовсе ждать себя не заставили. Настроение сразу улучшилось, полные трудностей и потерь проведенные в тайге дни отошли куда-то на второй план, даже закопченные обломки джипа с обгоревшими трупами перестали тревожить затуманившееся от самогона, обильной еды и усталости сознание. В голове плыла легкая приятная дымка и пробивался сквозь нее монотонный речитатив:
— Я-то ить, милок, еще при царе родилась, в энтой самой деревне, — обращалась она преимущественно к Болеку, который в силу природной вежливости делал вид, что слушает до невозможности внимательно. — И хозяйство у нас справное было: скотина, птица, и мельня была — та, что теперя вон пеньки одни остались, да вы видали, чай… И семья большая была — четыре брата, две сестры, да тятя с мамкой, да еще брат отцов с нами жил — он сухорукий был с малолетства, так и не женился… Я-то сама этого не помню, мала была, мамка-покойница, царство ей небесное, сказывала…
Митрофаниха, тяжело вздохнув, несколько раз перекрестилась на черную доску, висевшую в дальнем от входа углу.
— А тятю с дядькой Андреем и двух братьев моих — они, почитай, уж совсем взрослые были, жениться собирались — еще в гражданскую беляки побили. Здесь же, в деревне…
С этого момента я стал слушать уже с неподдельным вниманием. Никакого волнения в голосе старухи не проявилось, видимо, смерть родных стала для нее за давностью лет просто не вызывающим эмоций фактом биографии.
— Тута битва была страшная, так вот ее я помню… Что третьего дня было, али куда платок подевала — не упомню, а ту битву помню, хоть и мала была, в одной рубашке бегала… Средь ночи вдруг — гром, молнии, батюшки-святы, чисто Страшный Суд идет. У нас в избе солдаты ночевали — повскакали с лавок, да прямо в исподнем — в двери, крик стоит… Мамка-то нас в подпол спрятала, сама с нами сидит, темно, плачем все… — Митрофаниха стала делать заметные паузы, то ли от ярких, опять вставших перед ее мысленным взором, страшных картин детства, то ли просто устала. — А потом тихо стало, так мамка нас, стало быть, и выпустила обратно в избу. Тута солдаты вернулись, злые все, ругаются на чем свет стоит, а кто и ранетый был… Мамке сказали: «На луг идите, там ваши валяются, не нам же их подбирать». А чуть свет — снарядились они, убитых своих собрали, да и закопали за околицей.
— Много? — машинально спросил Лелек.
Оказывается, не я один — все слушали бабку, затаив дыхание, даже про стопки недопитые позабыли. Вот она, та самая живая нить Истории. Кажется — когда все было… Для меня и моих современников те годы и события так же далеки, как Куликово поле или, скажем, Саломинская битва, а вот сидит теперь рядом живой свидетель — и кажется, будто только вчера все было, и будто только вчера резали друг друга по всей Руси лощеные офицеры с золотыми погонами и бородатые мужики в дегтярных сапогах…
— И-и-и, милок, да кто ж их считал-то? — протянула Митрофаниха, — но много, много офицеров побили, и командира ихнего, мамка сказывала, тож… Одначе, и мужиков наших без счета положили. И тятю нашего с дядькой Андреем и сынами. С моими, стало быть, братьями… А кого в плен взяли, так тех застрелили — тут же, в деревне. Им потом, уже при колхозе, памятник сделали. Да вы, чай, сами видали…
Действительно — видали. Стояла за покосившимся штакетником облезлая, сколоченная из рассохшихся покоробленных досок пирамидка в метр высотой с размытой дождями совершенно нечитаемой надписью. Оказывается, вот оно что. Красным партизанам, выходит, памятник. Погибшим в боях с контрой и т. д. и т. п. Хотя какие они, к черту, «красные»?! Наверняка ведь «зеленые» были насквозь, как стручки гороха. Махновцы… Это уже позже, после установления Советской власти, стали эти удалые таежные мародеры и головорезы гордо именовать себя «красными». Не иначе — по причине прогрессирующего дальтонизма
— Ну так, — продолжила старуха, — постреляли они, значит, мужиков наших, своих зарыли, и со всеми подводами своими в тайгу и ушли…
Я чуть не подавился соленым грибочком.
— Какими подводами? — сквозь кашель спросил я у Митрофанихи, внутренне приятно холодея от уверенности в ответе.
— А и не знаю, милок, — словоохотливая старуха обратила ко мне свое, в паутине мелких морщин, лицо, — мала я была, не помню… А мамка сказывала — телег у беляков без счету было, и яшшыки в них зеленые, и яшшыков тех — тьма тьмущая. Через них, баяли, и битва приключилась: очень уж мужики наши на те яшшыки позарились… А деревню офицера спалили как есть дотла, и мельню нашу. Дым стоял, как давеча от тех, упокой Господь их души…
Старуха снова мелко закрестилась на закопченный образ, но я уже не слушал ее бормотания. Вот оно! Нашелся-таки обоз колчаковский, нашелся! Я-то по простоте душевной полагал, что они от Петрашевского (то есть — Дурновки, надо называть вещи своими именами) сразу на восток повернули, к атаману Платонову. Мы и сами бы так пошли, если бы не бандиты, оставившие нас без надежды пополнить съестные припасы. Да, крепко, видать, боялся красных капитан Красицкий, если решился отряд в такую глухомань завести… Но до чего ж все удачно получилось, право слово! Вот уж воистину — не было бы счастья, да несчастье помогло (прости меня, Серега)…
