Андре Лори - Капитан Трафальгар
Но вот теперь вы сами видите, что из этого выходит! Я сражен! И кем сражен?.. Каким-то глиняным горшком, презренным мулатом, которого я не считал даже достойным быть последним солдатом в моем войске, которому я даровал жизнь по просьбе моей дочери шесть недель тому назад совершенно так же, как лет шесть тому назад дарил ей кукол и игрушки!..
Слеп тот, кто не понял бы этого урока и не сумел бы извлечь из него пользу для себя!.. Насилие всегда вызывает насилие, и таким путем нажитое богатство не идет впрок!
Но что особенно ужасно и чего я никак не могу простить себе, так это того, что вы, не участвовавшие в грехе и преступлении, теперь вынуждены нести незаслуженное наказание… Если бы только Господу было угодно найти такое искупление, которым я мог бы снять с вас это наказание и навлечь его всецело на меня одного, о, как бы я был счастлив, с какой радостью я принял бы его!.. Но даже и самой этой радости я не заслуживаю своей прошлой жизнью — я недостоин ее!.. И вот я должен умереть, не зная, удастся ли вам спастись из этой пропасти, из этой страшной бездны, в которую я увлек вас за собой!
И старый корсар, будучи не в силах продолжать далее, замолчал на время. Две тяжелые слезы выкатились из его глаз и как бы застыли на его ресницах, между тем как в глазах его снова зажегся прежний огонь. Немного погодя он продолжал уже более слабым голосом, так как силы его заметно истощались.
— Но все же я не хочу совершенно отчаиваться. Я знаю, вы оба такого закала, что сумеете устоять против самых сильных невзгод. Но дайте мне только предостеречь вас от тех самых качеств, которые вместе с тем составляют вашу силу. Особенно ты, Нарцисс, помни мой завет и берегись, чтобы твоя отвага и беззаветная смелость никогда не переходили в дерзость и самохвальство, а твое чувство справедливости не превращалось в беспощадную жестокость!.. Каюсь, когда было время, я сам не применял на деле этих советов, которые теперь преподаю тебе!.. О, если бы я раньше осознал, что человек не должен и не смеет присваивать себе права самому лично расплачиваться за свои обиды, то мы, быть может, не дошли бы до того положения, в каком находимся теперь, и, умирая, я мог бы унести с собой надежду, что вы обретете мирную пристань…
Да, сын мой, если это счастье вам выпадет на долю, то мои дети будут всецело обязаны этим тебе. И я счастлив, что могу сказать тебе это. Да, твоей энергии, твоему терпению, выдержанности и хладнокровию будут они обязаны этим, — и пусть они никогда не забывают этого!.. Прощай! Я завещаю их тебе, так как Жордаса, бедного моего друга, нет здесь, чтобы принять их из моих рук… Бедный Жордас! Скажи ему, если ты увидишь, что последняя моя мысль была обращена к нему!.. Прощай, Розетта! Прощай, дитя мое… прости отца… Я вас люблю обоих и обоих благословляю вместе!..
Он замолчал. Розетта страстно целовала его уже похолодевшие руки, согревая их своими слезами и поцелуями.
— А где же Флоримон? — вдруг спросил умирающий.
— Он здесь, господин мой! — сказала Клерсина, поднося мальчика.
Ребенок нагнулся к отцу и крепко поцеловал его. Не вполне понимая, что происходит, ребенок инстинктивно чувствовал, что совершается нечто особенное. Что же касается старого корсара, то сердце его вдруг размякло при виде своего младшего ребенка.
— Дитя мое, дорогой мой малютка, — сказал он с невыразимым чувством нежности, — как бы я хотел руководить тобой в жизни, быть для тебя защитником и опорой… взрастить и воспитать тебя!.. Но вместо того я же сам бросил тебя, нежный, чуть распустившийся цветочек, в этот водоворот!.. Прости меня, дитя мое! Простите меня все!..
Умное и изящное личико ребенка вдруг сделалось ужасно бледным. Нежные губки его заметно задрожали под влиянием глубокого душевного волнения… но он не плакал и вдруг, как бы по вдохновению угадав, что более всего может утешить его отца, заговорил.
— Не огорчайся, дорогой папа! — проговорил он с такой твердой решимостью, какую трудно было ожидать от ребенка, — твой Флоримон нисколько не боится этих злых матросов, нисколько! Не правда ли, мама Клерсина?
Этот искренний и наивный порыв мальчика невольно вызвал бледную улыбку на устах умирающего корсара.
— Прощай, дитя мое, дорогой мой ребенок! — прошептал он. — Да благословит тебя Бог за то утешение, какое ты дал мне… Прощай, Клерсина, мой честный, верный друг!..
— Ах, папочка, мой милый, бедный папа! — заплакал мальчуган, сердце которого, переполненное чувством глубокой нежности к отцу, положительно надрывалось. — Зачем хотите вы опять расстаться с нами?.. Останься здесь, дорогой мой папа, останься с нами!..
Жан Корбиак сделал последнее усилие, чтобы положить руку на белокурую головку своего маленького сына, затем закрыл глаза и остался недвижим.
Так умер он, так отошел в вечность этот человек, столько боровшийся и столько страдавший в своей жизни. Клерсина, подавляя рыдания, увела Флоримона в другую комнату. Мальчик думал, что отец его уснул. Розетта и я опустились на колени подле кровати и долго молились и плакали, удрученные этим страшным ударом, которого, однако, все мы так давно ожидали. И вот, во время того продолжительного раздумья, какое невольно вызывает в людях вид смерти, я принял в душе твердое решение — выказать себя достойным того залога, который мне поручил перед смертью Жан Корбиак. Я дал себе слово заменить его детям отца, но прежде всего необходимо было их спасти, а для этого я должен был опять выйти на битву с этими лютыми тиграми в человеческом образе там, на палубе.
Я встал, достал из ящика старый французский флаг, развевавшийся на судах Жана Корбиака в десятках и сотнях сражений, и накрыл им усопшего, оставив открытым одно лицо; затем, запечатлев на его челе сыновний поцелуй, тихо вышел из комнаты и бегом взбежал по лесенке на палубу.
На верхней кормовой палубе я застал Брайса и Вик-Любена, поджидавших меня. Океан уже совершенно успокоился, небольшой свежий ветерок вздувал все наши паруса, какие только можно было поднять на наших изуродованных мачтах. Небо тоже прояснилось, и обрывки туч понемногу исчезали, уносясь к востоку, а в яркой лазури неба лучезарное солнце стояло уже близко к зениту.
— А вот и погодка разгулялась. Теперь совершенно ясно, господин Жордас! — сказал боцман, увидев меня, — и вам можно будет сделать свои наблюдения…
В полдень, вооружившись всеми своими инструментами, я сделал обычные свои наблюдения и после вычислений был поражен получившимися при этом результатами. Оказалось, что мы находились на 46° 11' 12? северной широты и 7° 3' 3? западной долготы, то есть, иначе говоря, буря занесла нас в три дня почти к самым берегам Франции. Завтра, а быть может, даже и сегодня мы могли очутиться в виду Финистера. Это было до того невероятно, до того поразительно, что я едва смел верить самому себе и своим глазам, а между тем здесь не могло быть ни малейшей ошибки, а следовательно, и никакого сомнения.
![Стивен Кинг - Четыре сезона [litres]](/uploads/posts/books/82771/82771.jpg)
