Михаил Федоров - Искатель. 2014. Выпуск №4
Что же все-таки предпринять? Решение не находилось. Затор? Вот уж эта головоломная начальническая стезя!..
Вошел Гиви, держа в протянутой руке заполненную на одну треть бутылку.
— Вот, проверял… Кипит при температуре шестьдесят четыре градуса.
— О чем ты?
— Да это же метил, Афанасий Герасимович!
До Комлева дошло: в бутылке метиловый спирт.
А если свои убрали? Рубят концы? Надо будет во всем разобраться…
Нехотя поднял трубку зазвонившего телефона:
— Комлев слушает.
— Что — то ты задерживаешься на работе, — раздался голос Людмилы Ивановны.
— Да хорошего мало.
— А, ты уже знаешь о назначении Дубняша?
— А его что, от нас переводят?
— Нет, Афанасий. Уже есть согласованное на всех инстанциях решение. Он будет начальником райотдела.
Комлеву показалось, что он ослышался. Это же не может быть! Окружающий его мир стал до нелепости фантасмагоричным и нереальным. Всего одна фраза, вскользь оброненная по телефону, и вот уже рушится мир, почти выстроенный им, со страшным треском внутри ломается вся его судьба.
— Это я, я — предательница, — продолжала Забродина. — Но поступить иначе я не могла. Ты должен понять меня. Если хоть капельку относишься искренне к нашим чувствам. Нас с тобой вымазали дегтем. И чтобы я осталась чистой среди всей этой грязи, нужна была жертва. И эта жертва — ты. Но ты ведь мужчина. Ты сильный, И ты, я знаю, немножко любишь меня. Я говорю сейчас сумбурно. Но поверь, милый, так надо. Обстоятельства сильнее нас.
Афанасий потерянно молчал. Мучительно, на отчаянном выдохе выдавил из себя всего одно слово:
— Живи…
Думать о случившемся спокойно и логично уже не мог. Клочковато-рваные мысли теснились, путались. Только начинала прорисовываться в голове более или менее отчетливо одна картина, как ее тут же сменяла другая. А на душе все толще становился слой грязной ржави и накипи — жуткой, непреходящей обиды. За что?!
Ту костяшку домино, что так нелепо выпала ему по службе, еще можно было как-то принять. Насмотрелся и наглотался всякого. Сам ведь, хотя и не был законченным подлецом, все равно легко уживался с бессердечностью, хамством и таким привычным равнодушием…
Да и многое другое самому себе было простить куда проще и легче.
Но ведь и добрым, лучистым светом осенялись иногда отдельные его поступки и устремления. Он же мог стать намного лучше. Честно стремился к лучшему. И вот теперь, когда бесповоротно решил перешагнуть за черту своего повинного прошлого, очиститься во всем, ему решительно отказали в этом.
А радужные перспективы открывались совсем для другого. И для кого? Для Дубняша… Как же можно после этого размышлять о совести и справедливости вообще? Они, видно, просто выдуманы людьми, как несбыточный символ чего-то возвышенного, но заоблачно недоступного…
Вот и Людмила… Она тоже не удосужилась ответственно разглядеть в Дубняше его лживую и порочную суть. Ушла от первой же проблемы в самую тихую заводь, оставив Афанасия стынуть на беспощадном ветру.
В этом, наверно, есть и своя естественная закономерность. Только ли инстинкт самосохранения? А может и то, что Комлев для нее был всего лишь наиобычнейшим представителем ментовки?..
В жаргоне многих других граждан этого слова почти нет. А заключен в нем весьма определенный и зловещий смысл, обозначающий сферу, в которой концентрируется все дурное и низменное, что имеется и происходит вокруг…
Ментовка — это затяжные семейные неурядицы, ссоры, пьяные драки и скандалы…
Ментовка — это откровенная и наглая проституция, поножовщина, убийства, никем и ничем не обузданный разгул страстей и преступности…
И разве достойны истинного человеческого уважения все те, кто связан с этим цепким, живучим, лицемерным и надломленным изнутри миром?
Людмила Ивановна Забродина, его Люда оказалась как бы частицей этой всесильной и бесконечной в своих нечистоплотных деяниях ментовки. Вот что было для него страшнее всего!..
Не было у Афанасия на земле никого ближе и роднее ее. И, наверно, — да так оно и есть! — он еще минуту назад по-настоящему, по земному грешно любил эту женщину всем своим молодым, но таким ранимым и исстрадавшимся донельзя сердцем…
Заглянувший в кабинет Дубняш увидел за столом растрепанного с красными пятнами на лице Афанасия. В его бессмысленных глазах на какое-то мгновение вспыхнули блестки света.
— А, контра! Заходи. Мы с тобой на брудерштраф… А я что? Я птица вольная. С парусом за спиной. Это про меня Михал Юрьич написал…
Увы, он счастия не ищет,
И не от счастия бежит…
Тяжело уронил голову на стол. Под опрокинутым стаканом на бумагах кругами расплывалось большое влажное пятно.
Дубняш осторожно прикрыл дверь и с удивлением ухмыльнулся:
— А говорил — не пьет…
Солнечные сверла лучей напористо дырявили макушки снежных сугробов. Изломы древесных сучьев покачивало на сыром и простудном ветру.
У рыжей глинистой ямы на просевших табуретах стоял грубо сколоченный гроб. В нем лежал Кисунев. Пуговицы его кителя и лычки на погонах поигрывали яркими живыми бликами.
Хоронили без особых почестей. С подчеркнутой важностью стоял новый начальник райотдела. Это был Дубняш. Слева к его плечу так и жался, что-то изредка шепча на ухо, Можаров. Поправляя свой широкий черный платок, всхлипывала Клюева. Пустоболтов и Балыков склонили головы к горько чадившим свечам, закрывая ладонями их ненадежные огоньки от пронизывающего всех ветра. Бусоргин теребил окантовку дребезжащего металлическими листьями одинокого венка. Двое копачей подперли подбородками отполированные до яркого блеска древка своих лопат.
Фуфаев говорил отрывисто, сосредоточенно, медленно:
— …Он всегда превыше всего ставил интересы службы… Был внимателен и предупредителен… Его большой вклад в общее милицейское… в наших сердцах…
Когда опускали гроб, Фуфаев, поскользнувшись, чуть не упал в яму. Поймал на себе липкий взгляд Дубняша.
Тот первым бросил на крышку горсть земли. Следом загромыхали, застучали, забили барабанной дробью увесистые комья…
Начальник милиции, все еще прихрамывая, направился к машинам. За ним вереницей и все остальные. Площадка опустела, обезлюдела.
Только тогда за оградку полупьяной походкой прошел Бяка. Послюнявив языком грифель химического карандаша, написал на пахнущей смолой доске:
«Прохожий! Сплюнь на этот монумент,
Здесь похоронен твой районный мент».
Воровато огляделся по сторонам и буквами величиной со спичечную коробочку дописал:
