Олег Азарьев - Искатель. 2013. Выпуск №5
— А что это? — спросил я инстинктивно, хотя тут же осознал, что внятного ответа не получу.
— Что-что! Пакеты такие… Секретные пакеты, во! Ха-ха-ха-ха-ха!
Я уже повернулся уходить, когда он вдруг не по-пьяному крепко сжал мое запястье.
— Я! Я, я, я должен был все это… Это… Это обязано быть моим! Моим и ничьим больше!
— Это?..
— Это! Это! Все они должны быть моими, моими, моими!!!
Я не сразу понял.
— Ну, конечно, конечно. Раз должны, значит — твои! Твои-претвои! И с чего ты к ним так проникся?
Я вдруг заметил, что он смотрит на меня совершенно прояснившимся, исполненным боли взглядом.
— С того, что это рисовал гений.
Тут его вырвало.
Внизу горстка гостей разжигала камин. Не знаю, в чем было больше колдовства — то ли в этих мягких, теплых отсветах пламени и мелодичном потрескивании дров, то ли в кресле, в которое я сел, — но дремота вдруг взяла меня голыми руками Проснулся уже засветло, причем не сам: кто-то настойчиво пытался меня перевернуть. Квохча и покашливая, Надежда Ивановна вытаскивала из-под меня листы, которые я на автопилоте приволок из спальни хозяина. Приподнявшись, я отдал ей вожделенные свитки.
— Что это такое, Надежда Ивановна?
— Ай?.. А это его почта! Депутатская! — На последнем слове старуха понизила голос и прищурилась. — Следит, чтоб ничего не пропало!
И пока, любовно обхватив отвоеванную стопку, она ползла по лестнице, я пошел следом — проведать хозяина. Утро раскидало по стенам солнечные ошметки. Толком разглядеть повешенное над столом полотно не получалось, но я и так знал его: ученическая копия Шишкина, испохабленная на потеху публике и тем самым спасенная. Вместо того чтобы выдворить ее на чердак, как все прочие плоды упражнений, уже зрелый Северцев добавил на холст еще несколько слоев. Мишек в сосновой чаще больше не было: по стволу на четвереньках ползали пьяные друзья художника. Остатки их дикого пикника валялись здесь же, под деревом. Для самого Валентиныча места в лесной сказке не нашлось, но зато он лежал поблизости — в не менее «сказочном» состоянии: ноги задраны на спинку дивана, а голова свешена вниз. Будить бессмысленно. Надежда Ивановна положила бумаги в угол и вышла. Только теперь я увидел, какая куча почты там скопилась: не ведал продыху публичный человек. Конверты, оберточная бумага, коробки для посылок, полиэтиленовая упаковка от бандеролей…
Любопытно, он хоть когда-нибудь пытался навести во всем этом порядок? Я присел над кучей. И слова, как пчелы из открытого улья, ринулись ко мне — тисненные золотыми вензелями на глянце, едва различимо отпечатанные на грязно-серой бумаге, бегло накорябанные на бланках и с усердием выведенные на клетчатых тетрадных листках старомодным почерком, который пускает стрелу над «т» и вытягивает змею под «ш». «Глубокоуважаемый Николай Валентинович! Имеем честь…», «Доводим до Вашего сведения…», «Прости, сынок, что так по-простому тебе пишу…», «В ответ на Ваш запрос от 10.04…», «Копию судебного постановления прилагаю…», «Надеемся впредь на плодотворное сотрудничество…», «Жалоба моя была оставлена без внимания…»
— Что ты делаешь, доктор?
От неожиданности я едва не упал в бумажный хлам. Валентиныч, откинувшись на подлокотник, смотрел на меня одним глазом.
— Да ничего. — Я тут же поднялся, теребя в руках какую-то коробку.
— Между прочим, — он так и не открывал второго глаза, — все это — боль человеческая!
— А ты эту боль…
Я не успел договорить. Северцев уже лежал на боку и похрапывал. С коробкой в руках я двинулся к двери. С коробкой в руках спустился по лестнице. С коробкой в руках миновал террасу. С коробкой в руках вышел на крыльцо. С коробкой в руках направился к машине. С коробкой в руках… Нет, открыть дверцу с коробкой в руках было положительно невозможно, я, конечно же, захотел высвободить одну руку. И тогда-то понял, что держу коробку. Небольшую, плоскую, из толстого белого картона. На крышке был начертан адрес Валентиныча — официальный, думский. А в левом нижнем углу, мелко-мелко прописан обратный — «Московская область, пос. Озерный Край, ул. Центральная…» И какой-то там дом с подъездом и квартирой, за дверью которой еженощно пульсировало чье-то недовольство. А может, застенчиво улыбалась благодарность. Я открыл коробку. Пусто. Только резкий запах бьет в ноздри. И откуда во мне эта бессознательная клептомания?! Пришлось снова возвращаться наверх.
На пути в Москву я влип в мощнейшую пробку. Создавалось впечатление, что вся область порешила прожить выходные в столице: шоссе не двигалось вовсе. Когда подполз к дому, уже темнело: последний свободный день коту под хвост, а в понедельник — уже дежурство. Да еще Лиза теперь временно — старшая сестра, а мне с этой новенькой париться! Ладно бы симпатичная!.. Разгул злобных мыслишек остановило треньканье мобильника. С похмелья Валентиныч сипел, как водопроводный кран без воды.
— Скажи честно! Только честно, Теодор, понял? Вот… Вот то, что было… То, что, как мне кажется, было… Это правда было?
— Э-э-э… Тут… Просто…
— Понятно. Значит, было. Миленько. A и хрен с ним! Плевать! Плевать мне на них на всех!
— Ну…
— Да кто они?! Что они?! Болото! Болото, понимаешь?! Они… Это они засосали меня. Затянули! Из-за этих вот всех я уже… забыл, как пахнет лак, пахнут краски. Хоть все заново!
— Да что ты такое говоришь-то!
— А вот то и говорю! Скоты! Ладно, отдыхай!
И он отключился, не дожидаясь утешительных комплиментов. Я шел и думал, чего больше в этом самобичевательском откровении — удрученности вляпавшегося в кризис творца или профессионального кокетства политика. Запах он забыл! Его даже я забыть не могу — особенно после той коробки.
Нога зависла над ступенькой. Я снова полез за телефоном.
— Слушай, Валентиныч! У меня тут мысль! Только по другому поводу — насчет рисунков этих…
Молчание. Как будто прозвучало что-то неуместное.
— Я подумал… А тебе не могли их прислать? У тебя такая гора этой почты…
Молчание.
— Ну, вдруг откуда-то из нее все это…
Молчание.
— Коль, ты там?
Молчание.
— Коля! Алло!
И тут откуда-то издалека, тихо-тихо, точно с другой планеты:
— Это мои работы, Федя. Мо-и.
Мобильник просигнализировал: разговор окончен. Что ж, твои так твои! Сам в себе копайся.
Так я позабыл про те рисунки. Прошел месяц. Два. Три. Лиза вернулась со «старшинства», зима с костяной ногой прохромала мимо. Вновь ширящиеся небесные прогалины настолько кружили всем головы, что даже моя бывшая звонила дважды по каким-то никчемным поводам. А к апрелю окончательно оклемался лещ — и мы с приятелем устроили волжский выезд. На обратном пути его пропахшая рыбой машина вдруг стала саботировать приказы. Проезжий доброхот вынес вердикт: «Мозги накрылись. Ищите тягач…» И неопределенно махнул в сторону группки плоскокрыших домов мышиного цвета, сгрудившихся по ту сторону дороги: «В Озерный Край суньтесь». Та самая белая коробка вдруг выплыла у меня из памяти, как подлодка из морской пучины. Вот он какой, стало быть, край этот!
