Андрей Салов - Семь смертей Лешего
Удаленность села от ближайшего города, леса, непролазные болота и отсутствие нормальных дорог, сыграли с Шишигинским барином, злую шутку. Знай, он хоть понаслышке о том, что происходит в стране, что делается за околицей глухого села, бежал бы не раздумывая, без оглядки, как можно дальше, прихватив добро и домочадцев. Но, увы, знать этого, ему было не дано. Барин просто жил, как и бесчисленные поколения помещиков обитавших в Шишигино с незапамятных времен. Крестьян он особо не прижимал, не тянул жилы, не отбирал последнее, прекрасно понимая, что при нищих крестьянах не быть и ему богатым, а когда холоп весел и сыт и владеет неплохим хозяйством, то он охотнее работает на барина, не таясь, отчисляя положенные по закону, платежи. Не озлобленный человек, не так опасен, как гонимый и притесняемый, у которого отбирают последнее. Такого человека можно не опасаться, что он подкараулит тебя где-нибудь с обрезом, или подпустит на барское подворье, красного петуха.
Барин был человеком грамотным и начитанным, и воспринимался крестьянами, как неизбежное зло, от которого никуда не деться. Как никуда не деться от зимы, которая особенно лютая, в здешних краях, которую никто не любил, но и запретить ей приходить не мог. Барин просто был, как и прочие помещики до него. Часть крестьянских трудов отходила ему, но того, что оставалось, вполне хватало на жизнь, если конечно человек не лентяй, не алкаш, и не водит дружбу с сельскими отбросами, роющимися на свалке в поисках пропитания. Они даже любили барина, по своему. Знающие люди говорили, что с помещиком им повезло, золото, а не человек, не чета самодурам в иных деревнях.
Именно поэтому им было неприятно смотреть, как вешают на воротах усадьбы хозяина, хозяйку и двух их, уже взрослых, дочерей. Они наблюдали за казнью молча, согнанные в кучу возле барских хором, ничего не понимающие, недоуменно поглядывающие по сторонам. А это оказалось ни много, ни мало, - пришествие народной власти, лучшие, надо полагать, представители которой, целились наганами в молчаливую толпу, в то время, как самый мелкий и шустрый из них, внешне напоминающий маленького, озлобленного крысеныша, сноровисто затягивал на шеях приговоренных новой властью к смерти дворян-кровопийц, веревки. Этот же крысеныш со счастливой улыбкой на оскаленном лице, словно дитенок - дауненок, получивший любимую игрушку, забавляясь, поочередно выбил из-под ног сначала барина, а затем и его домочадцев, добротно сколоченные табуреты. Несколько бесконечно долгих минут раскачивались тела повешенных с вывалившимися из орбит глазами, с перекошенными смертной мукой лицами. Кое у кого вывались изо рта кляпы, предусмотрительно запиханные туда прибывшими из города вершить суд и расправу, комиссарами. Но хотя рты казненных были свободны, они оставались, глухи и безучастны к происходящему вокруг, потому что были безнадежно мертвы.
Еще несколько дней раскачивалась на ветру ужасная гирлянда человеческих тел, поскольку получили сельчане от новой власти категорический запрет на их захоронение. Так и висели они в назидание всем, намеком на то, что новая власть сильна, и врагам ее, несдобровать.
Болтались на ветру, стукаясь друг о друга окоченевшие тела, в то время как красная сволочь, укрывшись за прочными дубовыми стенами сельской управы, несколько дней и ночей подряд, безвылазно, отмечала дешевой сивухой свое первое благое начинание, на пути становления на селе советской власти. Но спустя несколько дней, под покровом ночи, тела исчезли, кто-то не убоялся угроз властей, и схоронил барскую семью, казненную душегубами в кожаных куртках, с красными повязками на рукавах.
Когда похмельная красная сволочь в ежеутренней прогулке приблизилась к месту недавнего триумфа, их ждало потрясение. Стропила ворот, на которых так красочно, так нарядно, покачивались трупы местных господ, были безнадежно пусты. Тела казненных исчезли, словно их и не было здесь вовсе, и все это лишь отголосок пьяного угара, ночной кошмар, и ничего более. Они и сами собирались спустя денек-другой, дать команду на снятие и погребение тел, которые в знойные, жаркие летние денечки, отнюдь не становились лучше и наряднее с каждым днем, и все меньше радовали глаз даже вечно пьяных, или похмельных, комиссаров. Тела повешенных опухли до безобразия, став бесформенными и одутловатыми, черты лица казненных потекли, и если бы не одежды, то теперь, по прошествии нескольких дней, вряд ли бы кто с уверенностью смог определить, кто есть кто. Но главное в другом. Запах. Даже не запах, а жуткая вонь, вонище, трупный смрад, разносимый ветром по всей деревне, проникающий в самые дальние, потаенные уголки, смрад, сводящий с ума, от которого нет спасения. Жуткая вонь проникала даже в помещение сельской управы, где, смешиваясь с застойным сивушным перегаром и весьма своеобразным ароматом застарелого, порыжевшего и прогорклого сала, создавала невообразимый зловонный коктейль, аналогов которому вряд ли можно было сыскать, но одуреть от которого, плевое дело.
Именно это обстоятельство и сподвигло изрядно опохмелившуюся с утра красную сволочь, на столь ранний моцион. Но, к разочарованию комиссаров, отдавать приказ о погребении классовых врагов, им так и не пришлось. Сельчане сделали это без них, не испросив величайшего позволения, тем самым нарушив распоряжение советской власти, за что они просто обязаны понести суровое наказание, чтобы, глядя на нарушителей, и другим неповадно было покушаться на устои народной власти. И хотя, быть может, убрали сельчане тела не из-за великой любви к классово чуждому элементу, а по причине элементарной брезгливости и вони, это не важно. Они нарушили один из законов советской власти, а за это не может быть пощады.
С того самого дня началось противостояние власти и сельчан, приведшей в итоге к многочисленным жертвам с обеих сторон, закончившееся поражением власти как таковой, оставшейся на селе лишь номинально, в лице единственного представителя, никуда не лезущего, и ни во что не вмешивающегося.
Не помышлял он ни о каких колхозах-совхозах, строить которые так рьяно взялись его предшественники. Из их затеи ровным счетом ничего не вышло, чего и следовало ожидать. Какой нормальный человек отдаст куда-то на сторону, не понятно в чьи руки, свою собственность, мозолями и кровавым потом, заработанную. Какой здравомыслящий человек отдаст в никуда, корову или лошадь, или тех же баранов. Что будет с ними, кто позаботится о них, если не будет одного-единственного, хозяина. Они помрут от голода и грязи, издохнут исхудавшие и опаршивевшие, не нужные никому. А орудия труда, попав в чужие руки, в считанные дни придут в полнейшую негодность. Разве человек станет должным образом заботиться о том, что не принадлежит ни конкретно ему, ни даже соседу, который может с него спросить. Хозяев в колхозе нет, а значит все вокруг народное, все вокруг ничье, полнейшая бесхозяйственность, а значит бей, круши, ломай все подряд.
