Михаил Гирели - Eozoon (Заря жизни)
Зато профессор Валлес, дарвинист до мозга костей, никак не мог скрыть своего восторга.
— Детская фантазия, всюду фантазия, вносимая даже в науку. Позерство! Ничего строго положительного. Ничего реально обоснованного. Гениальные вспышки, которыми сами эти гении воспользоваться не умеют как следует. По-английски это называется просто — беспутством!
Остальные ученые были настолько физически утомлены проделанной работой, что отдавали себе отчет о происшедшем еще смутно и неясно.
«Вот вернемся домой, — думали они, — отдохнем, да там в тиши своих кабинетов и лабораторий и разберемся как следует, в чем дело. Слава Богу, коллекций и записей хоть отбавляй!».
Барон фон Айсинг сидел на противоположном конце стола и успел уже в самом начале обеда сказать краткую прощальную речь.
В этой речи он отметил геройство ученых, предложил почтить память покойного профессора Хорро вставанием, что и было всеми исполнено и, наконец, с нескрываемой радостью констатировал победу и торжество мозелевской теории.
— Я не ученый, — сказал генерал-губернатор колоний, — но, да простит мне это уважаемый профессор Мамонтов, — я всегда считал его теорию опасной и скользкой. Она в основе своей противоречит основным догмам христианства, и я с прискорбием отмечаю тот факт, что подобное течение идет из России, и без того потерявшей веру во Всевышнего. Победа этой теории означала бы полный разгром всего нравственного, заложенного в человеке Богом, и человечество только проиграло бы от этого. А потому, искренне и глубоко продолжая уважать профессора Мамонтова, я поднимаю бокал за его поражение.
Эта речь, очень неудачная и нетактичная, была встречена гробовым молчанием всех ученых. Мозель, красный как рак, готовый сгореть со стыда за глупость и нетактичность официального представителя власти той страны, в которой они находились, сразу же после речи фон Айсинга постучал вилкой о свой бокал и только для того, чтобы спасти положение, так как говорить ему, как и всем остальным ученым, совершенно не хотелось, начал свою речь дрожащим от волнения голосом.
Наибольшее спокойствие и безразличие сохранял сам профессор Мамонтов и, глядя на него, Мозелю удалось вскоре справиться со своим дрожащим голосом.
— Hoch geehrte Herren![4] — начал свою речь профессор Мозель в наступившей могильной тишине. — Только что все мы имели возможность слышать, как наш гостеприимный хозяин допустил чудовищную ошибку в своей речи, которую никто из нас, конечно, превратно не пожелает понять. Ошибка эта заключается в том, что мне приписывается какая-то совершенно непонятная победа над врагом, который в настоящую минуту, может быть, силен, как никогда еще силен не был. Я уверяю вас, что ни о каких победах, ни о каких поражениях речи совершенно быть не может и, чтобы доказать это вам — я позволю себе вкратце рассказать о результатах тех грандиозных работ, участниками которых мы все были.
— Просим, просим, — раздались голоса.
— Конечно, детально разобраться в этих результатах, — продолжал свою речь профессор Мозель, — еще нет никакой возможности. Произведенная работа была чересчур колоссальна, чтобы о ней можно было говорить спустя десять дней после ее окончания. Пройдут годы перед тем, как каждый из вас, взвесив, сопоставив, сосчитав, проследив и т. д. и т. д. все то, чему он был здесь свидетелем, прославит громкими трудами свое скромное имя и свой великий народ. Но, понятно, уже сейчас можно наметить те вехи, которые будут стоять на дороге дальнейшего развития всех биологических наук. Иначе говоря, я хочу сказать, что какой-то общий закон уже вытек из результатов наших работ и может быть уже сформулирован, хотя бы приблизительно, подвергаясь в будущем лишь некоторой шлифовке, но уже с настоящего момента становясь основой, фундаментом, на котором мы обязаны будем в дальнейшем строить прекрасное здание нашей науки.
В этом месте мозелевской речи все затаили дыхание, ибо всем стало ясно, что сейчас должен был последовать приговор теории Мамонтова, впервые изрекаемый великим ученым. До сих пор он отказывался это сделать. Но… ученые должны были вскоре разочароваться… Гениальный немец и сейчас, когда, казалось, все данные для признания его теории базисом всего были у него в руках, отказался это сделать и лишь постарался логически связать свою теорию, т. е. неодарвинизм, с некоторыми положениями мамонтовской гипотезы.
— Еще великий Окен, — воскликнул Мозель, — доказал нам, что исходной точкой жизни высших животных надо считать пузырек материи — соединение азота, водорода, кислорода и углерода, — который, под влиянием, очевидно, в нем самом находящихся причин, подвержен какой-то деформации, внедрению наружной оболочки внутрь для образования будущих внутренних органов нашего тела, затем дроблению на части-клетки, которые, в силу закона взаимного притяжения, образуют, в конце концов, целую колонию неразрывно связанных между собой клеток, — комплекс низших одноклеточных, именуемый высшим животным организмом.
Чудесами и Богом мы, люди, условились называть то, что нам еще не ведомо и до объяснения чего мы еще не дошли.
Каковы процессы, заставляющие пузырек Окена проделывать всю свою сложную эволюцию, мы не знаем, и многие видят в них начала метафизические. Но нас в настоящее время не это должно интересовать, и о пузырьке Окена я не для того напоминал вам, чтобы вызвать спор о Боге и причине.
Я хотел своим указанием на океновский пузырек отметить начало цикла развития живой материи, к которому эта материя уже никогда вернуться не может.
Ибо мы научились уже в наших лабораториях заставлять делиться искусственные клетки, но не научились еще хотя бы самое простое животное — амебу — возвращать к стадии океновского пузырька.
Вот этим я и хочу подчеркнуть свою основную мысль, к которой и подхожу.
Раз цикл развития начался — точка! Он неминуемо должен следовать лишь вперед, но обращаться назад не может!
Уважаемые товарищи! Закон о необратимости развития остался никем непоколебленным, а потому он и должен остаться для нас законом!
Но… в каком порядке происходит движение живой материи и ее прогресс? Движется ли она по прямой, или движение ее лежит в плоскости круга?
Вот в ответе на этот вопрос и заключается вся премудрость. Ибо, если движение идет по прямой — живую материю ждет все новое и новое совершенствование; если же движение идет по кругу, то неминуемы фазы развития и упадка, и закон необратимости развития становится под знак вопроса.
Действительно, может быть, круг, по которому движется развитие жизни, настолько велик, что мы не в состоянии уловить регресса живой материи, так как любой отрезок этого круга, который мы в состоянии охватить нашим исследованием, в виду огромности самого круга, — представляется нам всегда прямой?
