Василий Ардаматский - Ответная операция. В погоне за Призраком
Очная ставка Скворцова и Купера была обставлена с большой хитростью, исключавшей всякую случайность во взаимном опознании ими друг друга.
Субботина привели в комнату, в которой были три двери: одна — в коридор, а две — в соседние комнаты. Его посадили на диван. Хауссон сидел за столом. Извинившись, что ему нужно закончить какие то срочные дела, майор что то писал. Из соседних комнат через ту, где находился Субботин, то и дело проходили люди.
И вот в дверях появился "полковник Купер". Он медленно прошел через комнату и в упор посмотрел на Субботина. Через минуту на столе у Хауссона зазвонил телефон. Он послушал, сказал: "Хорошо, зайдите". "Полковник Купер" вернулся, прошел мимо Субботина к столу Хауссона. Они перебросились несколькими фразами, после чего майор пригласил к столу Субботина.
— Скажите, капитан, вы лично не знакомы с этим человеком? — спросил Хауссон, показывая на "Купера".
Субботин улыбнулся.
— Я не знаю, помнит ли полковник Купер, но я отлично помню встречу с ним.
— Где она произошла? — спросил Хауссон.
— В кафе возле Олимпийского стадиона. Вы помните это? — обратился Субботин к Куперу.
— Помню.
— Вы были чересчур осторожны, — засмеялся Субботин. — А вот мне за сделку с вами, хотя она и не состоялась, крепко попало.
— Но вы же были штатский? И были немцем? — сказал Купер.
— Я был бы полным идиотом, если бы занимался спекуляцией в форме русского офицера.
Оба американца засмеялись.
— Вы свободны, — сказал Хауссон Куперу, и тот ушел. — Ну, капитан, продолжим наш разговор и постараемся вести его как можно более откровенно. У меня к вам такой вопрос: знаете ли вы некоего лейтенанта Кованькова?
— Слышал что то… — равнодушно ответил Субботин. — Он из другого отдела штаба. Я ведь работал в отделе, ведавшем инженерными войсками, а тот лейтенант, если не ошибаюсь, — в отделе по связи с немецкой администрацией.
— Да, вы не ошибаетесь… — рассеянно произнес Хауссон. — Скажите, капитан, вы, случайно, не осведомлены в таком вопросе: везут ли в Восточную Германию из России хлеб и продовольствие?
— Это известно всем. Везут — и много.
— А не может быть, что это пропаганда?
— Нет. Об этом, кстати, в газетах вообще не пишут.
— Ах, так? Значит, немцы могут этого и не знать?
— Да. Но хлеб, масло, сахар есть. А это точнее и вкуснее газетных сообщений.
— Ну, а если населению сказать, что хлеб и масло стоят Германии вывоза всех ее национальных ценностей?
— Это, конечно, сказать можно, — усмехнулся Субботин, — только это надо очень ловко сказать.
Хауссон задумался, пытливо смотря на Субботина. В этого офицера он верил все больше. Жаль только, что он — не Кованьков, который наверняка знает много, но молчит. И вдруг возникла мысль: а не поручить ли этому офицеру обработку Кованькова? Ведь русский к русскому найдет дорогу скорее.
— Так вот насчет того Кованькова, о котором я вас спрашивал… Он занял у нас глупую позицию упорного молчания. Не могли бы вы подействовать на него? Он нас интересует как человек, вероятно, более вас информированный в том, что для нас важно. Его упорство глупо.
— Он бежал сюда сам? — быстро спросил Субботин.
Хауссон улыбнулся:
— Бежал с нашей помощью.
— А точнее? Это же для меня очень важно знать, прежде чем с ним разговаривать.
— Да, мы его взяли.
— Это хуже. — Субботин задумался, потом заговорил, точно размышляя вслух: — Тут ведь совсем иная, чем у меня, психология, другое состояние. Для меня вопрос перехода на Запад был, так сказать, подготовлен всем ходом последних событий моей жизни, а для него это полная внезапность. А ведь в нашей среде немало фанатиков советской идеи, этого нельзя забывать. Но все же попробую…
Можно понять, как трудно было Субботину изображать полное спокойствие — ведь ему в руки шло то, ради чего проводилась вся эта рискованная часть плана.
31
Субботин потребовал, чтобы разговор происходил без свидетелей. Хауссон не возражал, но сказал:
— Будет один невидимый свидетель — микрофон.
— Это можно, — подумав, согласился Субботин. — Когда состоится разговор?
— Сначала я хотел бы просить вас самого сделать краткое заявление для печати и радио.
Субботин усмехнулся:
— Вы что же, думаете, что у меня есть еще путь назад? Не беспокойтесь, нет. — Субботин помолчал. — Заявление, конечно, я сделаю.
— Сегодня вечером можете?
— Надо же подготовиться.
— Я просил бы вас просто зачитать текст, который подготовим мы. Вопросов к вам не будет.
— Можно ознакомиться с текстом?
— Конечно, вот он. — Хауссон протянул лист бумаги с довольно коротким машинописным текстом.
Субботин стал читать. О нем самом было всего несколько строчек в начале и в конце. "Я бежал из Советской Армии по сугубо личным мотивам, которые излагать нет надобности: они касаются только меня". Далее в заявлении шло неожиданное. Субботину предлагалось перед лицом немецкой общественности засвидетельствовать, что в Восточном Берлине проводятся массовые аресты немецких патриотов — сторонников объединения Германии. Особому гонению подвергается старая немецкая интеллигенция. Заканчивалось заявление так: "Моей невестой является немецкая девушка студентка. Только среди ее близких знакомых репрессиям подверглись сразу несколько человек. Так что нет ничего удивительного, что в Западном Берлине я оказался вместе со своей невестой".
При продумывании операции, конечно, учитывалось, что его могут заставить сделать публичное заявление. Условились, что Субботин будет податлив, но все же он обязан думать и о том вреде, который может принести его выступление, и стараться свести его к минимуму.
Субботин задумался над текстом. Ничего нового в нем не было: о мнимых репрессиях в восточной зоне западная пропаганда визжала каждый день. Так что наверняка далеко не все журналисты об этом заявлении напишут. Плохо только, что текст был так ловко составлен, что мог прозвучать весьма достоверно.
— Что вас смущает? — осторожно спросил Хауссоп.
— Я совершенно не информирован по затронутому здесь вопросу. Вдруг кто нибудь спросит меня о конкретных фактах?
— Никаких вопросов к вам, повторяю, не будет.
— Ну что ж, тогда все в порядке, — облегченно произнес Субботин. — Только лучше, по моему, если я буду выступать не по бумажке.
Хауссон насторожился:
