Виктор Авдеев - Ленька Охнарь
Охнарь одобрительно хмыкнул, разделся, бросив одежду на пол. Сладко жмурясь, он вытянулся под коричневым байковым одеялом. И ужин и кровать он принял с таким видом, словно в колонии все обязаны были за ним ухаживать.
III
Ранним сизым утром Охнаря разбудила голосистая медь колокольчика. Приоткрыв глаза, он увидел перед собой широкие скулы и красноватую бородку воспитателя.
— Вставай, Леонид. На работу.
— Лады, — буркнул Охнарь сонно, вновь закрыл глаза и натянул на голову одеяло.
Однако задремать ему не удалось. Звонок вторично загремел, точно рассыпался над самый ухом: с таким захлебывающимся лаем иногда набрасываются собаки.
Охнарь высунул из-под одеяла кончик носа, тяжело, искоса взглянул на воспитателя. Что за дурацкие порядки? Почему ему не дают отдохнуть?
— Слышь! Сыпь отсюда, — попросил он тихо и с угрозой.
Но Тарас Михайлович сказал, что сделать это ему никак невозможно, в колонии такое правило: подыматься всем в одно время. И потянул с огольца одеяло.
Охнарь поискал глазами, чем бы стукнуть навязчивого дикобраза, ничего не нашел, подумал и сел в кровати.
— Встаю, — сказал он сердито. — Закрой за собой дверь.
Колодяжный спокойно вышел.
Моргая слипающимися глазами, Охнарь проследил, как за воспитателем открылась дверь, и тут только заметил, что в палате совсем светло. Окно во двор было распахнуто, в пего свежей струей вливалась прохлада раннего июньского утра. Пахло тополевой листвой, парным навозом, легкой сыростью. Из чащи голубого росистого леса неслись чистые переливы малиновки.
В палате не было никого. Три соседские койки стояли, опрятно застланные такими же, как у него, байковыми одеялами, пол был подметен и посыпан свежей травой. На одной из кроватей клубком свернулся большой полосатый кот, чутко прядая во сне ухом.
«На работу ушились, — сообразил Охнарь. — Ну и коза им хозяин, а я им не Ванька».
Он вновь повалился на подушку и закутался в одеяла
В ночлежке Охнарь привык дрыхнуть до полного отупения. Продрав глаза, он вскакивал, что есть духу несся в кухню, орал на повара, что он «сожрал» его порцию, требовал завтрак и грозил разнести плиту. Здесь, в колонии, он собирался «отрастить пузо» и вовсе не думает менять свои правила. Он не рыжий — вставать когда еще не проснулись мухи.
И Охнарь плотно смежил глаза.
Внезапно он навострил ухо: в столовой позвякивали ложки, тарелки, оттуда тянуло вкусным запахом горячего варева. Охнарь ощутил сильный голод, но вставать ему все же было лень. Чтобы не слышать соблазнительных звуков и запахов, он накрыл голову подушкой, но и из этого ничего не вышло.
«Одеваться или нет?»
Минуты две он еще ерзал, ворочался, наконец не вытерпел, вскочил и торопливо стал натягивать штаны. Вспугнутый кот подпрыгнул на кровати и распушил хвост, словно собираясь защищаться.
Когда Ленька влетел в столовую, колонисты доедали саламату с коровьим маслом.
— С добрым утром, — сказал воспитатель.
— Ладно, — отмахнулся Охнарь, залезая за стол. — Шамаете? — спросил он, оглядываясь и ища свою тарелку.
Тарас Михайлович заметил, что надо умыться.
— Ни хрена. Сработаю и так. Я ловкий.
— Нет, — спокойно сказал воспитатель, и глаза его блеснули холодной усмешкой. Он отодвинул от Охнаря хлеб. — У нас грязным есть не полагается.
Ленька недоверчиво осмотрел свои руки.
— Мне ведь не пальцы облизывать? Я думаю, что саламата не испугается.
Однако шутка не подействовала. Лицо Тараса Михайловича оставалось холодным, а колонисты хотя и улыбались по-вчерашнему, но уткнулись в тарелки. «Не поддержали, паразиты», — зло подумал Ленька. Ганна Петровна закашлялась от смеха.
Охнарь сделал попытку «замазать дикобразу зубы», но провалился и здесь. Все его нехитрые выдумки, как о камень, разбились о спокойное упрямство Колодяжного. Тогда Ленька вздумал взять воспитателя «на горло», припугнуть, как проделывал это часто в ночлежке.
Он сжал кулаки, злобно прищурил глаза, выпятил нижнюю челюсть.
— Это че-го же ты, гад? — начал он раздельно. —
Бога из себя строишь? Брысь отсюда, а то я о твою харю кирпич спорчу!
Лоб Тараса Михайловича пересекла резкая поперечная складка.
— Кончил? — жестко проговорил он. — Ну, а теперь послушай меня. Я понимаю, Леонид, ты очень… страшный человек: уркаган, сидел в тюрьме, можешь ударить финкой. Но должен тебя предупредить: нервы у меня здоровые. Ты, конечно, слыхал про красного командира Григория Котовского? Так вот, я воевал в его кавбригаде. Бандюги батьки Махно и атамана Тютюника — не тебе чета были, да и вооружены несколько посильнее: «лимонками», пулеметами, и, представь, мы их не испугались. Наоборот, им не хватало сала пятки смазывать. Ясно тебе? Обдумай это хорошенько!
Охнарь по инерции еще пробормотал:
— Слыхали мы песни и похлеще…
И осекся, глянув на жесткие скулы воспитателя, на его узловатую тяжелую руку, на толстую, покрасневшую шею.
— Пустяки, — пробормотал он неясно и стал вылезать из-за стола. — Мелочное дело. Стоило ль шум поднимать?
— Колодец во дворе, — хладнокровно пояснил Тарас Михайлович. — Обтираться надо до пояса.
Со своего конца стола Ганна Петровна громко напомнила огольцу:
— Что я тебе накануне говорила, Леня? Бери-ка, дружок, полотенце, мочалку и устраивай себе на речке баню. Не можешь плавать — окунись у берега. Имей в виду: добром не искупаешься — хлопцы вымоют, как ленивого кабанчика.
IV
В бледном утреннем небе таял молочный серп луны. Невидимые лесные жаворонки-юлы рассыпали сверху свои нежные трели. Над птичником, над соломенной крышей клуни все шире разливалась огнистая малиновая заря. Где-то там, за сизой кромкой горизонта, томилось солнце. Клочья сырого тумана бродили по вересковой поляне, окутывали стволы сосен, берез; казалось, деревья стоят по колено в воде. Трава, полевые цветы склонили головки, отягощенные матовой росою.
Артель колонистов человек в десять, поблескивая мотыгами, перебрасываясь шутками, шла перелеском на работу. В хвосте уныло плелся Охнарь. Он, как и все воспитанники, был уже в белой панаме, в полотняной рубахе, трусах, босой и то и дело поеживался от утреннего холодка.
Вставая с постели, Охнарь вовсе и не думал работать. Отдых — удел «курортника». Но урок, полученный перед завтраком, поколебал его решимость. Ленька усомнился в своих силах. В ночлежке, когда он подымал бузу, его мигом и лихо поддерживала братва, всегда готовая побуянить против начальства. А колонисты… Хоть бы один вступился. Что это: измена товарищеским правилам? Или трусость? Кто они, эти покорные работяги в трусиках? Сиротки? Теперь вот запрягайся, как гусак в тележку, и вези, пока язык не высунешь.
