Луи Буссенар - Монмартрская сирота
На лице Дэроша играл приветливая и веселая улыбка, но от взгляда Элизы, полного до черней любви, не скрылось, что на лбу отца появилась по перечная складка и лицо его побледнело, как это бывало с ним во время приступов сильного гнева.
Полковник, видевший его впервые, ничего, конечно, не подозревал.
Он постарался завязать разговор на тему, интересную для его нового знакомого.
— Мой друг Террье, — начал он, — говорил мне как-то, что вы занимаетесь разведением лошадей en grand в юго-восточных прериях.
— Да, сударь, у меня на пастбищах около десяти тысяч лошадей.
— Я всю жизнь по склонности и долгу службы очень интересовался разными породами лошадей. Я был бы вам очень обязан, если бы вы дали мне некоторые сведения относительно прерийских мустангов.
— Готов к вашим услугам. Очень рад, что могу вам быть полезным.
Пока они занимались таким образом переливанием из пустого в порожнее, Элиза и ее мать, особенно Элиза, внимательно разглядывали нового знакомого, который сильно выделялся среди окружающих мужчин мужественной красотой и элегантностью манер.
Опытные во флирте и питающие большую слабость к представителям французской знати, американские мисс начинали не в шутку завидовать Элизе, на которую полковник время от времени бросал восхищенные взгляды.
Он действительно был очень хорош, этот охотник за приданым, который ловко скрывал волчью жадность и преступную испорченность под обольстительной и обаятельной наружностью светского льва.
Трудно было бы определить его возраст: судя по свежести лица и по бодрой, почти юношеской выправке, ему нельзя было дать больше тридцати лет, а между тем в таком чине, если только последний не был вымышленным, мог быть лишь человек на склоне лет.
Он был высок, хорошо сложен, обладал недюжинной физической силой, и на лице его не было ни одной морщинки. Излишества и оргии прошли для него совершенно безнаказанно: волосы сохранили цвет и густоту, зубы поражали белизной, а темно-синие, почти черные глаза блестели как у двадцатилетнего юноши.
Орлиный нос, тонкие усы и чувственные, несколько мясистые губы, пурпурный цвет которых еще более оттенялся белизной кожи, придавали его безупречно красивому лицу гордое и страстное выражение.
Чувствуя на себе его взгляд, Элиза поднимала на него иногда глаза и смутно догадывалась, что полковник познакомился с ее семьей ради нее.
Она смотрела на него с любопытством и в то же время испытывала какое-то болезненное чувство, похожее на страх.
Ей казалось, будто она уже где-то видела это лицо. Ей знакома была эта ироническая улыбка, эти своеобразные губы, эта бледность лица.
Поговорив с Дэрошем, он подошел к ней и, смягчив тембр своего голоса, обратился к г-же Дэрош, отвешивая глубокий поклон:
— Вы позволите, мадам, пригласить мадемуазель на тур вальса?
— Боюсь, сударь, как бы моя дочь не оказалась плохой танцоркой.
Элиза сначала хотела ему отказать, но, боясь показаться смешной и робкой, поднялась со стула и грациозно положила руку, затянутую в изящную перчатку, на плечо полковника:
— Благодарю вас, сударь; постараюсь быть ловкой.
Он увлек ее в середину зала, где множество пар кружилось в вихре вальса под звуки оркестра.
Элиза вся отдалась удовольствию. Тонкое благоухание духов, ослепительный свет электрических ламп и ласкающие звуки музыки приятно щекотали нервы и переносили ее в мир грез.
Легкая как перышко, неслась она по залу в объятиях своего неутомимого кавалера и испытывала точно такое же ощущение, как там, далеко, в поросших высокой травой прериях, когда, опустив повода, вихрем неслась по воле необузданного прерийского скакуна.
Полковник восхищался ее грацией и поздравлял себя с такой удачной находкой.
«Эта малютка просто очаровательна! — думал он. — Да еще сто пятьдесят миллионов в придачу! Я сделаю из нее чудную парижанку! Поздравляю вас, господин полковник, начало недурно!»
Вальс кончился. Элиза чувствовала себя страшно утомленной, и семья Дэрош решила вернуться домой.
Спустя час они уже были в роскошном отеле, снятом ими в ожидании, пока будет оформлена покупка домика на Монмартре.
— Я никогда не привыкну к светской жизни, — говорила родителям Элиза. — Разве можно отдать ей предпочтение перед свободной, полной жизнью в нашей обширной, безграничной прерии?
— Какого ты мнения относительно графа де Шамбержо? — перебил ее вдруг Дэрош.
— Это, без сомнения, незаурядный человек. Он очарователен в обращении, но внушает мне почему-то страх. Он похож… он похож… постойте… На кого он похож? Ах да… я вспомнила… Он похож на эту ужасную женщину… Диана… Диксон… Королева Золота!
— Совершенно верно! Удивительно похож! — воскликнула г-жа Дэрош.
— Да, мое дитя, — сказал Дэрош. — Знай, что этот человек — один из ужаснейших негодяев, какие когда-либо оскверняли человеческий род.
ГЛАВА II
а следующее утро Элиза чувствовала себя совершенно разбитой. Отец и мать ждали ее к завтраку в небольшой столовой.
— А Колибри? — спросила она, садясь за стол.
В ту же минуту с шумом распахнулась дверь и раздался звонкий, веселый голос.
— Колибри?.. Вот она!
— Здравствуйте, папа… Здравствуйте, мама… Здравствуйте, Элиза!
— Здравствуй, дикарка! Давай-ка свою мордочку!
Колибри потянулась вперед и, обняв разом головы всех троих, расцеловалась с ними.
— А Жако? — спросила Элиза.
— Жако? Он загулял.
— Как? Что ты говоришь?
— Он проводил меня вчера ночью в одиннадцать часов домой от «Буффало» и, не заходя даже в особняк, возвратился обратно к труппе Годи…
— Кто это Годи?
— Полковник Годи… «Буффало-Билль»… А вот как, ты, значит, ничего не знаешь… Ты как будто не от мира сего.
— Но Жако?
— Он нашел в труппе своих знакомцев и решил попировать так, чтобы небу стало жарко.
— И он до сих пор еще не пришел?
— Нет!
— Недурное поведение, нечего сказать; а еще жених!
Колибри беззаботно махнула рукой, как бы говоря: «Ба, я не беспокоюсь; он скоро придет».
Она села за стол и стала с жадностью волчонка уплетать завтрак.
Можно было бы подумать, что это помещение на первом этаже отеля, выходящего на Avenue de l’Opera, эта обстановка стеснят дочь Черного Орла и заставят ее чувствовать себя неловко.
Ничуть не бывало!
Колибри чувствовала себя как дома. Она быстро сориентировалась и через восемь дней после приезда знала Париж лучше, чем провинциалы после шестимесячного пребывания. Зато она относилась крайне отрицательно к некоторым требованиям культурной жизни, например, и слышать не хотела о ботинках, будь они на высоких или на низких каблуках.
