Виталий Меньшиков - Искатель. 1967. Выпуск №6
Она подвинулась, освобождая для него место, и он сел рядом с ней, а далеко внизу, подобно гигантскому перевернутому зонтику, раскинулись нижние ветви дерева, и, обрамляя его убранные листьями края, словно многоцветные капли дождя мерцали огоньки деревни. Он увидел, что она стала еще тоньше и в глазах ее была грусть.
— Ты пыталась убить меня, правда? — отдышавшись, спросил он. — Ведь ты не верила, что я смогу взобраться сюда.
— Я знала, что ты с этим справишься, — сказала она. — Это завтра я убью тебя. Не сегодня.
— А как ты сделаешь это?
— Я… я не знаю.
— Но почему тебе захотелось убить меня? Есть же на свете другие деревья — если не здесь, то где-нибудь в иных землях.
— Для меня существует только одно-единственное, — ответила она.
— Дриады были нашей выдумкой, шуткой, — произнес он. — Моей и остальных. И, как это ни странно, никому из нас никогда не приходило в голову, что если бы они и впрямь существовали, то по логике вещей из всего населения Галактики они должны были бы ненавидеть именно нас.
— Ты ничего не понимаешь, — сказала она.
— Нет, понимаю. Ведь я могу представить, что бы я чувствовал, если б у меня был свой дом и в один прекрасный день кто-нибудь принялся разрушать его.
— Это совсем не то, — сказала она.
— Но почему же? Разве дерево — не твой дом? Ты живешь на нем одна?
— …Да, — ответила она. — Я одинока.
— Я тоже одинок, — сказал он.
— Но не сейчас, — возразила она. — Сейчас ты не одинок.
— Нет. Сейчас нет.
Лунный свет, стекая с листьев, осыпал их плечи брызгами серебристых капель. Из золотого серебряным стало Великое Пшеничное Море и серебряной мачтой затонувшего корабля казалось видневшееся вдали мертвое дерево с голыми перекладинами мертвых ветвей, на которых когда-то вздувались паруса листвы, искрясь на солнце, полоскались под теплыми летними ветрами, трепетали весной в порывах предрассветного бриза, дрожали осенними вечерами от холодного дыхания первых заморозков…
«Интересно, что происходит с дриадой, когда умирает ее дерево?» — подумал он.
— Она тоже умирает, — ответила она, прежде чем он успел спросить это вслух.
— А почему?
— Ты этого не поймешь.
— Прошлой ночью мне показалось, что ты мне приснилась, — помолчав немного, сказал он. — А сегодня утром, проснувшись, я уже не сомневался, что видел тебя во сне.
— Ты ведь не мог думать иначе, — сказала она. — И завтра ты вновь будешь думать, что я тебе приснилась еще раз.
— Нет, — возразил он.
— Да, — сказала она. — Ты опять будешь считать меня сновидением, потому что у тебя нет другого выхода. Ведь иначе ты не сможешь убить дерево. Иначе ты не выдержишь вида «крови» и самому себе покажешься безумцем.
— Может быть, ты и права.
— Я знаю, что я права, — произнесла она. — Как это ни ужасно. Завтра ты спросишь себя, а может ли вообще существовать на свете дриада, тем более такая, которая говорит по английски, тем более такая, которая цитирует стихи, прочтя их в моих мыслях; тем более такая, которая силой своих чар способна заставить меня преодолеть почти пятьсот футов ствола для того только, чтобы поболтать со мной, сидя на залитой лунным светом ветке.
— А если и вправду вдуматься, разве может быть такое на самом деле? — спросил он.
— Вот видишь? Еще не наступило утро, а ты уже сомневаешься. Тебе снова начинает казаться, что я — это всего лишь игра света на листьях и ветвях; что я — это всего лишь романтический образ, рожденный твоим одиночеством.
— Есть способ проверить это, — сказал он и, потянувшись, попытался коснуться ее. Но она выскользнула из-под его руки и отодвинулась к краю сука. Он последовал за ней и тут же почувствовал, как сук под ним согнулся.
— Не нужно, — попросила она. — Не нужно.
Она отодвинулась еще дальше, сейчас такая тонкая и бледная, что он едва мог различить ее на фоне затканной звездами небесной тьмы.
— Я знал, что ты мне только привиделась, — сказал он. — Ты не можешь быть настоящей.
Она не отозвалась. Он напряг глаза — и увидел лишь листья, и тени, и лунный свет. Он начал медленно двигаться обратно к стволу, как вдруг почувствовал, что сук под ним гнется все больше, и услышал треск ломающейся древесины. Но сук обломился не сразу. Вначале он пригнулся к дереву, и за какую-нибудь секунду до того, как он сломался окончательно, Стронг успел обхватить руками ствол и, прильнув к нему всем телом, повис так, пока ему не удалось вонзить в дерево шипы.
Долгое время он не шевелился. Он слышал, как постепенно замирает свист рассеченного падающим суком воздуха, слышал, как далеко внизу зашелестела листва, через которую он пробивал себе путь, и слабый стук его падения на землю.
Наконец он двинулся вниз. Спуск был каким-то совершенно нереальным. Казалось, ему не будет конца.
Он вполз в палатку и втащил за собой костер. Пчелиным роем сонно жужжала в его мозгу усталость. Он исступленно мечтал отделаться от дерева. Пропади она пропадом, эта традиция, подумал он. Он только срежет ветви, а потом пусть его место займет Сухр.
Но он знал, что бесстыдно лжет самому себе; что никогда не допустит, чтобы Сухр коснулся лучом резака хоть одной ветки. Это дерево должен срубить он сам.
Вскоре Стронг заснул с мыслью о последней ветви.
ДЕНЬ ТРЕТИЙ
И именно последняя ветвь едва его не убила.
Когда он срезал все остальные, наступил полдень, и он приостановил работу, чтобы позавтракать. Есть ему не хотелось. Его мутило от одного вида дерева — гладкого и стройного на протяжении первых двухсот восьмидесяти семи футов, искалеченного и гротескного на протяжении следующих шестисот сорока пяти. Только представляя себе, как к тем умирающим ветвям взбирается не он, а Сухр, Стронг находил в себе силы продолжать работу.
И вот наступил момент, когда нижняя ветвь стала последней и ее пятьсот футов нелепо нависли над площадью и деревней.
В том месте, где он стоял, относительно небольшая толщина ветви позволяла ему взглянуть вниз, на площадь как раз под ним. Он собрал солидную аудиторию: там были, конечно, Райт, Сухр, Блюскиз и водители транспортировщиков древесины, а на улицах, находившихся за веревочным заграждением, толпились сотни колонистов; они, задрав головы, с жадным любопытством смотрели в его сторону. Но сейчас их присутствие почему-то не вызвало в нем того волнующего вдохновения, которое он обычно испытывал, работая на глазах у зрителей. Вместо этого он вдруг поймал себя на мысли о том, что бы они стали делать, если б он нечаянно уронил отрезанную ветвь. Ее хватило бы, чтобы разрушить не менее двадцати домиков, а если бы ее удалось еще и подтолкнуть, число это возросло бы в полтора раза.
