Рафаэль Сабатини - Искатель. 1993. Выпуск №1
— Люди, оставленные мною в Урбино. Они привезли шута, Пеппе.
По радостному блеску глаз герцога Армштадт заключил, что его светлость все понял. Не обращая внимания на честную компанию, Джан Мария повернулся к своему капитану и так же шепотом распорядился, чтобы шута отвели к нему в спальню.
— Пусть с ним побудет парочка твоих парней, да и сам приходи туда, Мартино.
Мартин Армштадт поклонился и отбыл, а Джану Марии все-таки достало такта извиниться и сообщить хозяину дома, что этот человек прибыл с известием о выполнении порученного ему дела. Вальдикампо, гордясь тем, что герцог остановился именно у него, не стал придираться по поводу нарушения этикета. Гости и хозяева вновь принялись за еду. Наевшись, Джан Мария поднялся из-за стола и известил хозяина, что назавтра его ждет дальняя дорога, а посему ему надобно хорошо отдохнуть. С тем и откланялся.
Вальдикампо собственноручно взял со стола один из канделябров и проводил герцога в отведенные ему комнаты. Он бы отнес канделябр и в спальню, но Джан Мария остановился у двери и, попросив хозяина поставить канделябр на соседний столик, пожелал ему спокойной ночи.
Постоял еще с минуту, размышляя, желательно ли присутствие при допросе шута Альваре и Санти, пришедших вместе с Вальднкампо и теперь ожидающих его распоряжений, решил, что справится сам, и отпустил их.
Когда они ушли, Джан Мария хлопнул в ладоши, и Мартин Армштадт распахнул дверь спальни.
— Оп здесь? — осведомился герцог.
— Ожидает вашу светлость.
Швейцарец отступил в сторону, давая дорогу Джану Марии.
Во дворце Вальдикампо герцогу отвели лучшую спальню — просторную комнату, в центре которой стояла задернутая вышитым пологом большая кровать.
Освещали спальню два канделябра на каминной доске, по пять свечей в каждом. Однако Джан Мария решил, что света недостаточно, и приказал Армштадту принести третий, из соседней комнаты. И лишь потом обратил внимание на маленькую группу у окна.
Состояла она из трех человек — двух наемников Армштадта, в кольчугах и морионах, и несчастного горбуна Пеппе. Лицо шута было белее мела, глаза полны грусти, губы не кривились в улыбке, а на лице застыл страх.
Удостоверившись, что у Пеппе нет оружия, а руки его надежно связаны за спиной, Джан Мария отослал обоих швейцарцев и Армштадта в соседнюю комнату, наказав им быть наготове. Хмурясь, он повернулся к Пеппе.
— Вижу, шут, ты не такой веселый, каким был сегодня утром.
Пеппе еще сильнее побледнел, но смиренного ответа все равно не получилось — шут и сейчас остался шутом.
— Обстоятельства не позволяют, ваша светлость. А вот вы, напротив, пребываете в прекрасном расположении духа.
Герцог метнул в него сердитый взгляд. Соображал он туго п, как говорится, за каждым словом лез в карман. К тому же не жаловал быстрых на язык. Он неторопливо прошествовал к камину и облокотился о каминную доску.
— Твои шутки не доведут тебя до добра. Скажи спасибо, если все обойдется только поркой.
— Похоже, вы полагаете, что, отправив меня на виселицу, облагодетельствуете меня еще больше, — с едва заметной улыбкой парировал шут.
— А, значит, ты понял? — Джан Мария не уловил иронии. — Но я милосердный правитель.
— О чем знают все ваши подданные, — не преминул ввернуть шут.
Джан Мария взбеленился.
— Да ты смеешься надо мной, скотина! Укороти свой поганый язык, не то прикажу его вырвать.
Пеппино испугался. Как жить шуту на свете без языка? А герцог между тем продолжал:
— За наглость твою тебя следовало бы повесить, но я готов отпустить тебя целым и невредимым, если ты честно ответишь на мои вопросы.
Горбун склонился в поклоне.
— Почтительнейше жду ваших вопросов, мой господин.
— Ты говорил… — Герцог запнулся, пытаясь припомнить слова шута. — Утром ты говорил о мужчине, с которым познакомилась монна Валентина.
Лицо Пеппе перекосилось от страха.
— Да, — выдохнул он.
— Где она познакомилась с мужчиной, которого ты так расхваливал?
— В лесах у Аскуаспарте, откуда берет начало река Метауро. В двух лигах от Сан-Анджело.
— Сан-Анджело! — эхом отозвался Джан Мария, вздрогнув при упоминании о том месте, где собирались заговорщики. — И когда это случилось?
— В среду перед Пасхой, когда монна Валентина возвращалась в Урбино из монастыря святой Софьи.
Ничего не ответил Джан Мария. Он стоял, склонив голову, и думал о заговорщиках. Стычка, в которой погиб Мазаччо, произошла в ночь со вторника на среду, и он все больше и больше склонялся к мысли, что мужчина, случайно встретившийся с Валентиной, — один из заговорщиков.
— Почему монна Валентина заговорила с ним? Они были знакомы?
— Нет, ваше высочество. Но он лежал раненый, и в ней проснулось сострадание. Она попыталась облегчить его муки.
— Раненый? — вскричал Джан Мария. — Клянусь Богом, все так, как я и думал! Его ранили ночью на склоне Сан-Анджело. Как его имя, шут? Скажи, и я отпущу тебя на все четыре стороны!
Шут замялся всего на секунду. Да, он боялся Джана Марии, о жестокости которого ходили легенды, но еще сильнее боялся вечного проклятья, на которое обрекал себя, нарушая данную рыцарю клятву не выдавать его имя.
— Увы! — Пеппе всплеснул руками. — Сладостно купить свободу за столь ничтожную цену. Однако мое невежество мешает мне ее заплатить. Имени его я не знаю.
Но герцог продолжал сверлить его взглядом. Подозрительность обострила его чувства. В иной ситуации он бы ничего не заметил, но сейчас мгновенная заминка шута не осталась без внимания.
— А как он выглядел? Опиши мне его. В чем был одет? Какое у него лицо?
— И тут, господин мой, мне нечего вам ответить. Видел я его лишь мельком.
Злобная улыбка скривила рот герцога, обнажив крепкие белые зубы.
— Значит, видел мельком и память твоя не запечатлела его образа?
— Истинно так, ваша светлость.
— Ты лжешь, мерзавец! — взревел Джан Мария. — Только утром ты говорил, что он и ростом высок, и внешностью благороден, и манеры у него как у принца, а речь как у придворного! А сейчас долдонишь, что видел его лишь мельком и не помнишь, как он выглядел. Тебе известно, кто он, и ты назовешь мне его имя, иначе…
— Ну что вы так разгневались, наиблагороднейший господин, — заверещал шут, но герцог перебил его:
— Разгневался? — Глаза Джана Марии округлились, словно предположение шута повергло его в ужас. — Да как ты смеешь обвинять меня в этом смертном грехе? — Он перекрестился, как бы отгоняя искушающего его дьявола, смиренно склонил голову. — Libera me a malo, Domine [5], — пробормотал он едва слышно, а затем прорычал еще с большей яростью: — Ну, говори, как его зовут?
