Алексей Сережкин - Ученик
— Ах, Ахмет тебя интересует? — насмешливо переспросила Олеся. — Так ты еще и знаешь, что это был Ахмет?
Она засмеялась. Смех прозвучал тихо, но удивительно мелодично. Слушать его было приятно и он прикрыл глаза.
— Да ты не дурак. Ты больной дурак. Идиот. Резко порывшись в своем портфеле, она извлекла оттуда пачку сигарет в красивой коробке и стала нервно, как ему показалось, срывать с нее целлофановую обертку. У нее не получалось и она заметно нервничала.
Это проявление эмоций шло ей значительно сильней, нежели выражение безразличия и презрительного равнодушия, которое не так давно, как ему казалось, было написано на ее лице.
— Хватит обзываться, — сказал он угрюмо. Ее слова напомнили ему пощечину и другие обидные и несправедливые слова, которым он из-за дурацкой гордости не счел нужным возразить. А стоило ли тогда возражать сейчас? Если все ему говорят одно и то же?
Он сразу пожалел о своих словах и, пока Олеся не успела ничего сказать, буркнул:
— Ниоткуда я не брался. Я в 8-м «А» учусь. Вышел прогуляться, воздухом подышать. Для здоровья полезно, для кожи лица. Люблю дождик.
— Ах, ну да, конечно, как же я сразу по твоему лицу не поняла, как благотворно влияет на него дождевая влага, — иронично отметила она и, внимательно посмотрев на него изучающим взглядом, словно увидев впервые, задумчиво продолжила: — А что-то я тебя не припоминаю, в параллельном-то классе.
— Не нужно меня припоминать, — ответил он. — Ничего примечательного. Личность малоизвестная, не Ахмет. Так где он?
И вдруг Олеся засмеялась опять. Дождь почти прекратился, но ее лицо по-прежнему было мокрым. Целлофан на пачке сигарет не поддавался, но она вдруг прекратила свои попытки его содрать.
— Слушай, ты что, правда не помнишь ничего, или прикидываешься? — она внимательно посмотрела на него, будто пытаясь уличить его во лжи. Ее глаза сияли и он опять обратил внимание на то, насколько она красива.
— Не помню, — честно признался он. — Если бы помнил, наверное, не спрашивал бы. Задумался, отвлекся. Задремал, вот, прилег отдохнуть. Трудный был сегодня денек, выдался неожиданно длинным и богатым на события.
Она вновь засмеялась. Смех звучал как перезвон колокольчиков, и он понял, что ему все приятней и приятней его слушать. Намного приятней, чем насмешливый и ироничный голос, информирующий его о том, что он дурак.
Ему самому было совсем не до смеха, хотя он начал находить какой-то комизм в происходящем, в том, что он, весь испачканный и перемазанный сидит прямо в грязи перед смеющейся девушкой.
— А я Олеся. Но ты наверное знаешь. — В этой фразе не было никакого самодовольства, на секунду ему даже послышались извиняющиеся нотки, которых конечно не могло быть в интонациях самой красивой девушки школы.
— Знаю, — в очередной раз прохрипел он, откашливаясь и кряхтя. Попытки встать, не перемазавшись еще больше, пока не увенчались успехом, движения все так же отдавались болью и он даже удивился тому, что совсем недавно смог сесть.
Скорее всего он отвлекся, потому что она явно уже более требовательно переспросила: — а все же, тебя как зовут?
Этот вопрос опять всколыхнул в нем воспоминания, отозвавшиеся значительно более сильной болью внутри. Лето опять вспыхнуло у него перед глазами, но вспышка была сколь яркой, столь и короткой. Это кончилось, сказал он сам себе. Кончилось.
Но думать о том, что она тоже может сказать какую-то глупую чушь вроде «красивое имя» было неприятно.
Он назвал свое имя, убеждая себя в том, что чтобы она не ответила, это будет неважно. Она все равно забудет его уже через час или чуть позже, и к вечеру этого дня эта информация сотрется из ее памяти как абсолютно ненужный мусор.
Но Олеся ничего не сказала. Она смотрела на него и он никак не мог понять и разобраться в значении ее взгляда.
Он не удержался и вложив в голос всю доступную ему на тот момент иронию, поинтересовался: — Ахмет получше звучит, позначительней?
Он пожалел о своих словах еще до того, как успел закончить фразу, но она почему-то не обиделась, а только фыркнула.
— Ага. Куда уж значительней, — и пренебрежительно фыркнула еще раз. — Я бы все равно не стала с ним гулять. Тоже мне чемпион.
Последние слова она произнесла не столько ему, сколько самой себе, и они опять прозвучали как-то абстрактно и немного устало, насмешливые нотки куда-то пропали из ее голоса.
Наконец-то она справилась с пачкой сигарет и вытащила одну, но не торопилась прикуривать, думая о чем-то своем.
— Представляешь, этот кретин решил, что он на меня через брата сможет повлиять. Устроил тут представление со своими дружками. Беседы воспитательные вздумал проводить. Зря он вообще Мишку тронул. — Она смотрела куда-то вдаль и имя маленького брата произнесла с какой-то щемящей грустью и нежностью, явственно отозвавшейся в голосе.
И сразу же посмотрела на него тревожным взглядом.
— Я тебя уже спросила, ты откуда тут взялся? Воздухом он видите ли любит подышать под дождем, — фыркнула она. — Ты с Артемом пришел? Артем тебя позвал?
— Артем, кивнул он. — Сказал, что друга его обижают, ну я и пришел посмотреть что происходит. Думал, обычные дела первоклассников, пальцем погрозить и все такое. По шее дать. — Он улыбнулся своим мыслям и в очередной раз прокашлялся. Проклятый медный вкус во рту все никак не желал исчезать, хотя вкус земли уже немного поубавился и першение в горле ощущалось не так явственно.
Олеся усмехнулась: — Смешно. Погрозил пальчиком. Да у тебя прирожденный педагогический талант. Просто без института можешь в первый класс идти преподавать. Макаренко бы обзавидовался, вместе с Песталоцци.
Ему опять почудилась ирония в ее голосе. Контраст между интонациями, с которыми она вспомнила младшего брата, и обычной речью был разительным.
— А уж как у тебя получается по шее давать, это вообще… — Она не договорила.
Но вдруг ирония исчезла.
— А это наверное сестренка Артема за ним прискакала? Новоявленный комсомольский вожак? Ох и славно она тебя приложила. Смешно было со стороны. Говорила что-то так замечательно, засмотришься. С пылом. Прямо как в кино. Я даже пожалела, что не слышно было. Девочка твоя? — Олеся отвела глаза в сторону, очевидно думая о чем-то своем, и весь ее вид демонстрировал, что ей абсолютно безразличен его ответ.
Но новая интонация в ее голосе все же была ему непонятна. Почему-то опять пришли мысли о лягушке, препарированной и разложенной на столе кабинета биологии, на маленьком прозрачном стеклышке, открывающем на всеобщее обозрение ее внутренности.
