Густав Эмар - Перст Божий
— Нет, нет, — воскликнул дон Мануэль, — я не искал вашей смерти, а только хотел…
— Уничтожить меня, не так ли?
— Мысль об убийстве исходила не от меня!
— К чему отпираться? — вмешался дон Бальдомеро с беспощадной иронией, — раз уже все выведено на чистую воду, то надо хотя бы умереть с достоинством! Выдержим до конца! Да, я был твоим орудием, дон Мануэль. Ты распоряжался; я исполнял твою волю. Из-за кого я отравил бедную малютку Мерседес? Ведь это ты приказал, змея! А мальчика, которого ты велел задушить и затем бросить в бездну Прииска?! Помнишь, мерзавец, как ты укорял меня, когда я тебе сознался, что пожалел невинного ребенка, улыбавшегося мне так кротко, и не убил его, а продал одному испанскому капитану? Все ужасы и пакости исходили от тебя! А я сам, без твоих дьявольских внушений, разве я сделался бы тем, что из меня вышло? Взгляни в себя, чудовище; сознайся чистосердечно в своих преступлениях, но не моли пощады, которой ты не заслуживаешь! Наранха и я, мы оба негодяи, но все же мы лучше тебя. Мы спасли твою воспитанницу, несчастную Санту, которую ты велел придушить! Наранха взялся укрыть ее от тебя. Да, ты хуже тигра, ты трусливый и злющий шакал! Постыдись самого себя, мерзавец! — И подойдя к нему, дон Бальдомеро плюнул своему сообщнику в лицо.
Эта непредвиденная сцена между двумя сообщниками сильно взволновала всех. Дон Мануэль побагровел от такого невиданного оскорбления; его глаза испускали молнии, он сделал движение вперед, как бы желая наброситься на своего обвинителя, но вдруг зашатался и, упав в кресло, заплакал.
Дон Бальдомеро пожал плечами, смерив негодяя презрительным взглядом, потом отвернулся от него и, отойдя на несколько шагов, бросил ему напоследок одно слово: «трус», но таким тоном, которого невозможно передать.
— О да! Жалкий и презренный трус! — проговорил граф. — Но пора кончить эту тяжелую сцену! И к чему было после всего продолжать еще проливать невинную кровь? Он обманул своего родственника и благодетеля, подло обокрав его! Само провидение предало его в руки человека, которого он хотел убить, и который судит его теперь! Мануэль, вот двести дней, как я издали слежку за тобой шаг за шагом, как я не выпускаю тебя из виду ни на одну секунду. Ты не сделал ни одного шага, не сказал ни одного слова без меня: я всегда был подле себя. Вспомни Лукаса Мендеса, старого слугу дона Торрибио де Ньебласа, которого ты подкупил с целью выведать секреты его господина, и который притворной преданностью залез в твою душу настолько, что ты, такой осторожный хитрец, такой пройдоха, ты безгранично верил ему и ничего не скрывал от него! Лукас Мендес, бедный жалкий старик, которого ты мог уничтожить одним мановением, — был я, жаждущий отомстить тебе!
— О, горе! горе мне! — простонал дон Мануэль.
— Да, горе тебе, негодяй! Ты пытался убить меня — а я сужу тебя. Ты хотел задушить моего сына, но он жив и ты знаешь его!
— Он жив?
— Да, он жив, и ты знаешь его! При первой встрече, он спас тебе жизнь! Ты сам чуть не узнал его на другой день после того, как он спас твою жену и воспитанницу от бешеных ягуаров!
— Что я слышу? Возможно ли? — воскликнул дон Торрибио, пораженный в самое сердце этим неожиданным открытием, и, бросаясь, как сумасшедший к эстраде. — Вы! Вы — мой отец?!
Граф, не менее взволнованный, принял его в свои объятия.
— Да, ты мой сын, мое дорогое дитя!
— Отец мой! — повторял молодой человек, рыдая на груди графа.
— Сознайся, негодяй, — начал опять старик, — сознайся, что пути Провидения справедливы и неисповедимы! Господу Богу было угодно, чтобы я, бродя в одном испанском порту, почти умирая с голоду, обратился к незнакомцу с мольбой дать мне возможность возвратиться в Мексику. Этот незнакомец был мой сын! Ни он, ни я не знали тогда этой тайны, и кто же мне открыл ее? Ты сам.
— Как, я? — прошептал бандит. — Неправда, никогда!
— Никогда, говоришь ты? Разве ты забыл, как мой сын, расставшись с тобой, чуть было не умер с горя, пораженный тем, что ты сообщил ему? Только чудо спасло его; во время долгой болезни, на асиенде дель-Пальмар, дон Порфирио, мой друг и брат, увидел на груди несчастного ребенка знаки, начертанные им самим острием кинжала.
— Я подтверждаю! — сказал дон Порфирио.
— О! — отчаянно зарыдал дон Мануэль. — О! Лучше смерть, чем такая пытка!
Счастье этих двух людей, которых он столько времени преследовал, приводило его в ярость.
— Смерть! — сказал граф. — О, нет! Ты не умрешь, ты должен жить и страдать, не надеясь найти утешение. Напрасно ты будешь призывать смерть — она долго не придет к тебе на помощь. Ты всегда был безжалостен к другим, пожинай же теперь то, что посеял! Ты любил во всем свете только двух существ: свою жену и сына!
— Что ж! — воскликнул он, предчувствуя удар. — Они в безопасности!
— Они убиты бандитами, которым ты поручил отвезти их в Мексику, убиты с целью завладеть их золотом и драгоценностями!
— Ты лжешь! О! Ты лжешь, граф, это неправда! Моя жена, мой сын!
— Оба убиты, повторяю тебе; их трупы, наполовину съеденные дикими зверями, найдены сегодня в саванне.
— А! Ты сам видишь, что лжешь! — закричал несчастный с ужасным смехом. — Разве это возможно? Напрасно стараться напугать меня, нет, нет, они не могли умереть!..
Граф сделал знак. Воины посторонились и пропустили индейцев с носилками, на которых лежали изуродованные трупы женщины и ребенка.
— Посмотри! — сказал граф. — И преклонись перед карой, которую тебе посылает Бог.
— Ах! — вскрикнул дон Мануэль в неописуемом ужасе. Он стремительно бросился к носилкам, на которые упал в рыданиях. Но тут произошло что-то странное, невообразимое. Несчастный вдруг выпрямился и поднял голову; его судорожное лицо приняло выражение безумия; изо рта показалась беловатая пена, и губы скривились в отвратительной улыбке. Он прижал к груди труп своего бедного ребенка и легким шагом направился к индейским сашемам, стоящим у возвышения. Раскланявшись с ними со странной развязностью, он сказал им:
— Вот видите, я не солгал! Вот сын графа Кортеса, моего родственника. Он поручил мне его, теперь же я отдаю его вам; он не умер, он спит, не будите его. Я вам покажу также и дочь его, она здесь. Берегите эти дорогие создания от всего дурного. Лишить отца его детей! Это ужасно! Не будите же их, они спят!.. Кто смел обвинить меня в их убийстве?
С трупом, прижатым к груди, он повалился в страшном припадке.
Ум и душа негодяя, расслабленные постоянными угрызениями и страхом, не смогли вынести этого последнего удара: он сошел с ума.
Свидетели этой сцены похолодели от ужаса.
— Отец мой, — обратился дон Торрибио с просьбой, — Бог оказался строже вас к этому чудовищу, послав ему такое возмездие. Теперь он возбуждает жалость.
