Леонид Платов - Искатель. 1970. Выпуск №3
Все заключенные показались Колесникову вначале на одно лицо. И оно было землисто-серое и как бы треугольное от худобы.
Когда Колесников сообщил соседям по блоку последнюю новость: двадцать первого марта наши высадили десант в Эстергом-Тат, рты его слушателей раздвинула не улыбка и не подобие улыбки, а скорее судорожная гримаса радости, почти уродливая, тотчас же стертая пугливым движением ладони.
Какие-то иконописные лики, а не лица! Однако без самодовольного выражения святости. И без нимбов. Здесь вместо нимбов полагаются шутовские полосатые шапки. Одежда тоже полосатая. Будто тень от тюремной решетки пала на одежду и навсегда приклеилась к ней. (Куртку и штаны заключенные называют «зебровой шкурой», нищенские башмаки на деревянной подошве — «стукалками».) Еженедельно в лагере происходит нечто напоминающее выбраковку лошадей. Заключенные выстраиваются на плацу в одну шеренгу, а мимо, не спуская с них взгляда, неторопливо двигаются лагерные врачи. То и дело раздается окрик; «Номер такой-то! Три шага вперед!» Номер такой-то, живая мумия, делает три шага на подгибающихся ногах. Надзиратели рывком подхватывают его-под руки и уволакивают прочь.
Вот почему население Маутхаузена не увеличивается, хотя сюда, почти без пауз, доставляют новые и новые партии заключенных, — преимущественно из эвакуируемых лагерей на Востоке.
В Маутхаузен Колесникова привезли в конце марта, уже после побега группы военнопленных, которые, раздобыв оружие, провели форменный, по всем правилам, бой с охраной.
Горько жалел Колесников о том, что не попал сюда раньше. Хотя бы умер с оружием в руках.
Лагерь вслед за репрессиями после побега словно бы покрылся пеплом. Но, быть может, еще тлеют угли под пеплом?..
С нетерпением всматривался Колесников в лица своих соседей по блоку и товарищей по работе на каменоломнях, куда он был направлен сразу же по прибытии в Маутхаузен.
Он не знал, что и к нему присматриваются, взыскательно взвешивают: надежен ли, годится ли? Группы Сопротивления в Маутхаузене продолжали бороться.
Однажды на плацу Колесников услышал шепот за спиной: «Иди не оглядывайся! Ты ведь разведчик? Разбираешься в радиотехнике? Нам нужен человек, который разбирался бы в радиотехнике».
Слово «нам» ударило горячей волной в сердце. Колесников не выдержал и оглянулся.
Герт! Ну, на него уж ни за что бы не подумал. Угрюмый, сгорбленный старик, мойщик посуды в лагерном лазарете, такой с виду безучастный ко всему! И ходит-то как! Опустив голову, ссутулив плечи, волоча тяжелые «стукалки» по земле.
На следующий день были пущены в ход таинственные рычаги — Колесников и опомниться не успел, как его перевели из каменоломен в лагерные механические мастерские. Там заключенные чинили замки, телефоны, оптические приборы и т. д.
Он надеялся, что ему прикажут тайно изготовлять гранаты или мины. Но черед до гранат и мин, видимо, не дошел. Нужен был радиоприемник.
Герт объяснил задачу.
— Мы помогаем людям выжить, сохранить себя до победы, которая близка, — сказал он. — Дать украдкой лишнюю миску супа или сто граммов хлеба заключенному, над которым нависла угроза выбраковки на очередном медосмотре, уже достижение. Но ведь, кроме хлеба, человек ждет от нас и морального ободрения, не так ли? Попросту сказать, ему позарез нужна надежда…
Колесников был определен в напарники к одному из рабочих, радиотехнику по своей гражданской специальности. Ценой огромного риска отдельные радиодетали доставлялись в мастерские с воли — теми участниками Сопротивления, которые работали вне лагеря. Собирать приемник приходилось урывками, держа его под грудой телефонного кабеля, трубок, замков, то и дело опасливо озираясь.
Можно было лишь догадываться о том, что, блестяще начав весеннюю кампанию 1945 года с Эстергом-Татской операции, Краснознаменная Дунайская флотилия продолжает высаживать десанты, опережая наши продвигающиеся вдоль берега части. Фигурально выражаясь, у командующего флотилией контр-адмирала Холостякова были две «руки» — бригада речных кораблей Державина и бригада речных, кораблей Аржавкина. Выдвигая то одну, то другую, он бил ими попеременно вдоль Дуная.
Радиоприемник, собранный заключенными, заработал двенадцатого апреля. Едва дождавшись обеденного перерыва, Колесников спустился в заранее подготовленный тайник.
Почти сразу же удалось поймать какую-то фашистскую станцию. В наушники плеснула радиоволна, принесшая на своем раскачивающемся гребне слово: «Райхсбрюкке». Позвольте: Райхсбрюкке, иначе Имперский мост? Один из пяти венских мостов через Дунай!
Правильно! Вторая радиоволна следом за первой принесла слово: «Вена».
Накануне, то есть одиннадцатого апреля, бронекатера ворвались среди бела дня в Вену, битком набитую гитлеровцами. Преодолев сильнейший заградительный огонь, моряки поднялись к Имперскому мосту и высадили у основания его батальон гвардейской пехоты на оба берега Дуная.
К ночи радостная весть облетела блоки. Вена еще не наша, но мост в центре Вены уже наш! Это было как порыв ветра — прохладного, бодрящего, ворвавшегося внезапно в духоту подземелья!
А утром тринадцатого в мастерские вбежали разъяренные эсэсовцы. Колесникова сшибли с ног, потом подхватили рывком, завели руки за спину.
Бегом, со скрученными назад руками, он был приведен к подвалу. Оттуда пахнуло на него дурнотным запахом крови. Сводчатая дверь. Скользкие ступени. Прямо против двери на столбе висит Герт. Как? Схвачен и Герт?
Они обменялись коротким взглядом. То было как очень быстрое, незаметное для окружающих, прощальное рукопожатие!
— Ничего не знаю, — угрюмо буркнул Колесников.
И прежде чем его повалили навзничь на скамью, он успел заметить, что Герт, преодолевая боль, медленно закрыл и открыл глаза. Одобрил! Умри, ничего не говори!
Вскоре он умер сам, показав Колесникову, как полагается умирать коммунисту в застенке, — сцепив зубы, в грозном молчании!
Вот что пронеслось в мозгу за то время, которое понадобилось Конраду, чтобы несколькими глотками опорожнить кружку воды…
3— На столб его, штурмфюрер?
— Но, может, он одумался?
— Ничего не знаю, — хрипло повторил Колесников в десятый или пятидесятый раз.
Штурмфюрер откашлялся, чтобы голос его звучал более убедительно.
— Послушай, — сказал он, склонившись над Колесниковым. — Не обещаю тебе жизнь. Зачем мне врать? Обещаю тебе смерть. Но легкую. Это важно. От тебя зависит, как умереть. Мгновенно или медленно. Твой товарищ умер быстро — из-за небрежности Конрада. Тебя мы побережем. Но при этом, заметь, обеспечим такими мучениями, о которых ты даже и не подозреваешь. И это будет длиться долго, очень долго, целый день, а возможно, и всю ночь…
