Михаил Первухин - Колыбель человечества
Вы, конечно, люди, живущие в городах, где и то, и се, и светло, и удобно, вы относитесь к эскимосам с высоты своего величия. А на эскимосскую женщину вы смотрите исключительно, как на нечто среднее между моржом и черепахой.
Правда, красоты в этих эскимосских леди мало. Против этого никто спорить не будет.
Лицо как лепешка. Скулы широкие. Глазки крошечные. Рот до ушей. Ноги кривульки. Кожа, словно дубленая.
Но, джентльмены, нет правила без исключений. И видал я среди эскимосов немало таких девушек, что глянешь на нее, и невольно подумаешь: должно быть, эскимосы-то эти что цыгане. Знаете, которые зачем-то крадут всегда детей лордов или графов и выстраивают с ними всяческие богомерзкие штуки.
Вот такова была и наша Энни: лицо не темное, а светлое, куда светлее, чем моя собственная шкура.
Глаза не оловянные, а голубые и ясные и светлые.
И хоть уж очень безобразен эскимосский женский костюм, знаете ли, но девочка-то эта ухитрялась как-то так носить его, что, ей-Богу, я для нее ничего лучшего и не придумал бы: словно хорошенький мальчишка, юркий, стройный, сильный…
А больше всего, знаете ли, нравился мне голосок Энни: такой звонкий, серебристый.
Словом, с какой стороны ни посмотри, — а жаль отдавать девку этим осатаневшим бабам, родственницам почтеннейшего «Сурка»: положительно, не лежит душа.
Но опять-таки, и силой ничего не сделаешь.
Все-таки, как хотите, с одной стороны мы гости племени, а гостю не следует в семейные дела мешаться. Второе, мы находимся в полной зависимости от эскимосов, ссориться с ними нет расчета.
Так вот, стоим мы да переглядываемся.
Только, вижу, на губах у Макса Грубера проклятая улыбочка то мелькнет, то спрячется. Не смеется человек во все горло, а так, улыбнется да и сожмет губы. А я эту улыбку хорошо знал: всегда ею улыбался немец, когда кого-нибудь в дураках оставить хотел…
— Пойдем, — говорит он тут нам с Падди, — поговорим еще с эскимосами. Может, что-нибудь выйдет…
Ну, действительно, пошли мы. Залезли в тот шалаш, где совещание об участи Энни шло. Сидим, болтаем: тары, бары. Как будто совсем без дела пришли, просто поболтать со знакомцами. Правду сказать, уж очень тянуло меня уйти из этого шалаша: набралось тут, в шалаше, человек двадцать, дышать буквально нечем. Огонек вечно горящей плошки, и тот словно задыхается, чуть не гаснет. Но Макс сидит, значит, надо сидеть и мне, ждать, что из всего этого будет.
И, вдруг, слышим мы… Господи ты Боже мой! Что это? Откуда? «Бум-бум-бум!»
Все подняли головы вверх: как будто там, у дырки, куда дым выходить, кто-то сел сверху на шалаш и колотит рукой по крыше, по барабану: «Бум-бум-бум!..»
Кто-то из эскимосов выполз на карачках из шалаша посмотреть, что там такое. Кричит — никого нет. А мы ясно слышим: «Бум-бум-бум!..»
Лица у всех побелели, губы трясутся. Только один наш «дутчмэн» сидит, как ни в чем не бывало. Губы крепко сжал, не шелохнется.
Кто-то и говорит:
— Должно быть, дух!
А другой поддержал:
— Душа «Сурка», великого ловца!
А тут, словно в ответ, из угла, где всякие тряпки свалены были, как запищит:
— Да, это я, душа великого ловца! Я, я, я!.. Хочу говорить с вами. Не трогайтесь с места, а то покараю вас великим гневом моим!
Храбрее всех оказался тут наш немец.
Спрашивает он духа:
— Где ты прячешься? Покажись!
— В теле «белого деда», — отвечает дух.
А надо вам заметить, что в редкой эскимосской семье тех областей нет своего рода божков. Делают они истукан-чики, и довольно, иной раз, ловко, по большей части вырезая из моржовой кости или из обломков дерева. И славился род «Сурка» тем, что обладал этот род фигуркой белого медведя из великолепной кости. Считался «белый дедушка» или еще «старый господин льда» покровителем рода. И, бывало, ни на одну охоту «Сурок» покойный не отправится, не принеся предварительно «белому дедушке» жертвы. Но и то бывало, если говорить правду, что ежели охота окажется малоудачной, то вернувшись с нее, «Сурок» добрый час костит «великого господина льда» на чем свет стоит, и пушит его так, что уши вянут. Грозит, бывало:
— Я тебя, подлеца этакого, собакам скормлю! Разрублю на части, на мороз выброшу, в воду ледяную кину! Я, — говорит, — тебе постоянно жертвы приношу, а ты лживый, фальшивый, трусливый, поганый!
Ну-с, так вот, значит, открылось, благодаря, конечно, Максу, что дух «Сурка» в тело «Белого дедушки» вселился и говорить со своими сородичами хочет.
Правду сказать, было мне тогда довольно жутко, джентльмены: говорю же, никогда раньше за всю мою жизнь этого не было, чтобы покойник вдруг в разговоры пустился.
Но я себя скоро успокоил: во-первых, подумал, что у Макса нет-нет да и покажется его ядовитая улыбочка на устах. Это что-нибудь да значит. А во-вторых, я ведь никакого отношения к «Сурку» не имею. Он — язычник, а я — христианин. Хотя, правду сказать, при нашей жизни какого-нибудь патера реже увидишь, чем буйвола в посудной лавке…
Но, словом, заставил я себя подумать: все это — дела семейные, эскимосские. Я тут сторона. Значит, господин «Сурок» со мною и связываться не станет…
А дальше вышло вот что: говорит этот таинственный го лос из угла, чтобы, значит, Макс Грубер взял истуканчика «белого дедушки» в свои руки. Тогда, дескать, дух будет умилостивлен и все откроет.
Вижу я, идет себе Макс в угол, роется в лохмотьях, вытаскивает «великого господина льда», безбоязненно берет его в руки. Только зачем-то, должно быть, из предосторожности, обматывает его какой-то полоской меха так, что видна присутствующим только самая голова истуканчика.
А надо вам заметить, тот эскимосский искусник, который этого истуканчика соорудил, не напрасно над ним потрудился: голова белого медведя вышла как живая. Глазки из бисеринок вставлены в глазные впадины. Блестят, словно живые глаза. Ноздри и широко разинутая пасть кровью моржа вымазаны. Клыки видны. Словом, штучка — хоть куда.
Вот, как взял ее в руки Макс, опять слышно где-то, но уже не с потолка, а из-под пола:
— Бум-бум-бум! Молчите! Внимайте!
А потом и пошел катать «белый дедушка»:
— Я, — говорит, — прогоню от становища вашего всех моржей. Я выловлю всю рыбу и пожру ее. Я, — говорит, перегрызу своими зубами все тетивы луков. Я нашлю «черную смерть» на детей ваших и на собак ваших…
Словом, такого страха нагнал «великий господин льда», что у эскимосов, и без того перепуганных, душа не только в пятки ушла, но и дальше еще на полкилометра…
Потом Макс и спрашивает:
— Да чего же ты желаешь, о, дух великого ловца моржей?
— Желаю, — отвечает тот, — чтобы дана была полная свобода возлюбленной жене моей, имя же ей А-на-ик. И еще желаю, чтобы отдали ей все ее пожитки. И пусть она поступает, как хочет.
