Александр Кикнадзе - Кто там стучится в дверь?
— Как и что сказать тебе, милая Марта? Мне было приятно встретить такую девушку... Я мог бы быть тебе другом... Только... только не волен я жизнью своей распоряжаться. — Подумал и произнес убежденно: — А если бы мне было дано такое право, если бы мне такое право было дано... — И умолк, как гимназист, первый раз объяснившийся в любви.
Марта сжала его руку. Он невольно оглянулся по сторонам — не смотрят ли на них военморы. А Марте не было никакого дела до других. Она знала, что ей хорошо, так хорошо, как не было никогда. Она жалела, что до станции уже совсем близко, ей показалось, что обоз ускорил свой ход, хотя полз он так же неторопливо.
— Я буду ждать тебя в Баку.
— Это правда? Будешь... ждать... меня? Если скажешь «да», моя нога сразу пройдет. — Марта улыбнулась, как улыбаются старому и доброму знакомому.
*Выйдя от Велиева, Арсений спустился по широкой мраморной лестнице бывшей городской думы, свернул направо по Николаевской улице, подивился, что ее до сих нор Не переименовали (смешно: большевистский Бакинский Совет на улице имени царя Николая), неторопливо зашагал к морю.
После утомительного трехдневного путешествия в товарном вагоне, пропитанном запахом муки, после всех формальностей, связанных с передачей груза и оформлением отчета, хотелось побыть одному.
Стоял тихий, спокойный, не по-зимнему ласковый день. Каспий накатывал легкую волну на берег. Арсений почувствовал вдруг какое-то детское и неодолимое желание снять сапоги и портянки и походить босиком по влажному песку. Стыдливо оглянулся кругом. Метрах в сорока от Девичьей башни с удочкой в руках сидел старик, сосавший чубук, чуть поодаль гуляла с детишками гувернантка... «А, ничего страшного, кто тут меня знает?» Сел на скамейку, не без труда стащил сапоги, пошевелил отекшими пальцами и тут только, посмотрев на ноги свои, вспомнил, сколько ночей спал не раздеваясь и сколько дней не ходил в баню. Быстро-быстро обернул ноги портянками, дав слово уже не стирать их, а просто выкинуть, мечтательно вспомнил о главном своем богатстве, паре цивильных ботинок.
Купил билет в отдельный номер, пригласил банщика и покрякивал от удовольствия, терпя немыслимые истязания бронзоволицего черноусого инквизитора. Банщик раздобыл у старушки уборщицы две чистые тряпки. Песковский с удовольствием намотал их на ноги вместо старых портянок, не поскупился на «даш-баш»[2] и снова направился к морю. Смыв все переживания и испытания служебной командировки, Арсений позволил себе вернуться к размышлениям «на личные темы».
Он начал понимать, что этот мир имеет гораздо больше приятных сторон и радостей, чем это казалось ему совсем недавно. До поездки в Терезендорф.
Старик с чубуком сидел все на том же месте. Видимо, и ему мир казался устроенным прекрасно. Во всяком случае, бычок ловился хорошо — а что еще надо настоящему рыбаку? Рядом с высокой банкой, сквозь стекло которой очумело смотрели на новый мир ничего не понимавшие большелобые усатые рыбешки, лежала удочка.
— Дядя, можно я немного половлю тоже?
Не выпуская чубука изо рта, старик показал глазами: бери, мол, и лови сколько хочешь.
Чем-то, скорее всего крупным мясистым носом «шестеркой», старик напоминал мастера-нефтяника, у которого Арсений брал до войны первые уроки на Биби-Эйбатском промысле. Мастер был с характером, служил хозяевам верой и правдой, рабочим спуску не давал; один молодой горячий тартальщик, приехавший на заработки из Нагорного Карабаха, чуть не пристрелил его... А оказалось, мастер был конспиратором-самоучкой, дружил с подпольщиками и сдавал им сарай, где они размножали прокламации. Так и не успел догадаться Арсений, что заставляло мастера дружить с большевиками: то ли они деньги хорошие платили, то ли убеждения свои имел и только изображал преданного хозяевам человека... Арестовали мастера вместе с подпольщиками и судили строго. Где-то он теперь?
Приехал Арсений в Баку вскоре после того, как потерял отца, тихого, рано овдовевшего токаря, считавшего, что главное в этом мире — умение жить, не ссорясь с другими, не озлобляясь сердцем и никому не завидуя. Отец зарабатывал сносно, не пил, «жил по правилам», чтобы единственному своему чаду примером стать. Да не стал. Еще в юности, помогая отцу на верфях в Нижнем, понял Арсений, какое это непростое дело жить в ладу и в мире со всеми, как мало надо себя ценить, чтобы не замечать несправедливости, затопляющей этот мир. Война, на которую его погнали, и революция, в которую он вступил сам, помогли на многое посмотреть новыми глазами, найти единомышленников и место в быстро менявшейся жизни.
Сейчас Арсений испытывал радость человека, сделавшего хорошее, доброе дело, и все вспоминал слова Велиева:
— Ну, брат, удружил, спасибо тебе огромное. Ты представляешь, что такое для нас эти девять тысяч пудов?! И из других уездов пришли обозы... Нет, с нами не так-то просто теперь расправиться!
Велиев подробно расспрашивал о немецкой колонии: как там встретили революцию, готовы ли сотрудничать с большевиками, как расставались с зерном, не было ли попыток саботажа? Слушал внимательно, потом, вдруг вспомнив о чем-то, вынул из бокового ящика плоские черные карманные часы с крышкой, протянул их Песковскому.
— Это тебе на память от меня. И за то, что революционное задание выполнил. И за то, что старого разговора о переходе не заводишь... Понимаешь теперь, что значит быть сотрудником продовольственного отдела? Это значит — и бойцом на самом переднем крае, и дипломатом, и политиком. Так-то, мой дорогой.
— Что вы, товарищ начпрод? Разве я все это ради награды?
— Слушай, я тебя прошу, ты меня не обижай. И вообще не устанавливай у нас на Кавказе своих порядков. Не возьмешь — обидишь. Ясно? Носи на здоровье. А теперь попробуй от следующего моего поручения отказаться, когда понадобишься. Ты что думаешь, я просто так тебе часы дарю? Я тоже становлюсь дипломатом. — Велиев крепко пожал руку Песковского.
Арсению пришлось долго распутывать леску, он был рад, что нашел занятие, которое дает возможность какой-то срок не думать ни о чем. Когда ему показалось, что он ни за что не сладит с узлом, леска вдруг сама собой разошлась. Арсений с удовольствием нанизал на крючок червяка, поплавок весело запрыгал и вдруг разом скрылся под водой. Неумело вскинул удилище, успел перехватить укоризненный взгляд старика — кто же так тащит! — и вдруг увидел на крючке рыбу, не похожую на тех, что плавали в банке. Это была длинная, с две ладони, плоская рыба, скорее всего сельдь. Впрочем, рассмотреть как следует он ее не смог, рыба резко изогнулась в воздухе и с таким мастерством, будто проделывала это уже не раз, сорвалась с крючка.
