Андре Лори - Тайна Мага
— Милостивая государыня и милостивые государи, не угодно ли будет вам занять места! Я уверен, что вы не осудите моего пилава!
— Я не сомневаюсь в вашем искусстве, — ласково сказала мадемуазель Кардик. — Вы можете оценить, господа, то умение, с каким наш добрый эконом выбрал подходящее к случаю национальное блюдо.
— Как бы ни было хорошо это блюдо само по себе, — добавил Мориц, — в конце концов и оно может надоесть. Пилав утром, пилав вечером и завтра тот же пилав… Если когда-нибудь мы возвратимся во Францию, Катрин, то, надеюсь, ты не предложишь мне рису иначе, как только в случае крайней необходимости.
— Хорошо, хорошо, — улыбаясь, сказал доктор. — Пилав превосходная вещь, не будем говорить о нем дурно! Увидите, как я за него примусь…
— Ах, честное слово, господин доктор, — вскричал Аристомен, не будучи более в силах молчать, — я вполне разделяю ваше мнение! Я многое испытал в жизни и ручаюсь, что нашлось бы много людей, которые с радостью согласились бы кушать пилав каждый день, а еще лучше — по нескольку раз в день!.. И особенно такой пилав…
С этими словами он ловким движением руки снял крышку с блюда и открыл таким образом целую груду риса с шафраном; среди риса виднелись куски дичи…
Аристомен с видом знатока втянул в себя аромат, исходивший от блюда, и с наслаждением причмокнул губами.
— Скажите мне, что может быть лучше этого!.. — проговорил он с чувством. — Даже у моего друга, князя Кракареско, — с которым, конечно, знакомы эти господа, — я никогда не видел ничего более вкусного на вид.
Доктор Арди, который забавлялся выходками лиценциата права, придал самое серьезное выражение лицу и сказал, как бы припоминая:
— Князь Кракареско?.. Где теперь этот князь, друг мой?
— Где он находится в настоящее время, сударь, я не знаю. Но когда мы вместе учились в Париже, — «в городе света», как выразился один поэт, о котором у меня сохранились самые лучшие воспоминания, — мы были неразлучны… Я искренне удивляюсь, каким образом столь знатные господа никогда о нем ничего не слыхали.
— Надо думать, что мы с князем принадлежим к разным слоям общества, — сказал злой доктор.
— Мой друг Кракареско, — сказал Аристомен, принимая величественную позу, — принадлежал к самому высшему парижскому обществу, сударь. Кто не слыхал о его великолепии, о его изяществе?.. Его духовные достоинства ни в чем не уступают его блестящей наружности. Кракареско и Гаргариди были известны… да, милостивая государыня, да, милостивые государи, известны от Итальянского бульвара до каскадов Булонского леса, были известны по изяществу своих костюмов, роскоши своих экипажей…
— Черт возьми!.. Так вы держали экипаж?
— Да, сударь, — важно сказал Гаргариди. — В упряжке чистокровные лошади, из которых каждая мне стоила двадцать тысяч франков…
— В последний раз, когда я вас видел, они стоили, помнится, только пятнадцать тысяч за пару? — с улыбкой заметил доктор.
— Ах, да, сударь… Ну, да это подробности… Одни подробности… Мой лейтенант, — позвольте старому военному употребить звание, которое напоминает ему о том времени, когда он носил мундир, — позвольте вам предложить немного индийской сои, приготовленной лично мною. Она придает вкус этому блюду, в сущности, довольно пресному, если его ничем не приправлять, как сейчас совершенно справедливо заметил хозяин…
— Довольно, Аристомен, я вас попрошу замолчать! Нельзя начать общего разговора! — сказал наконец Мориц, выведенный из терпения.
— Молчу, молчу, сударь. Я не из тех, которым нужно повторять замечания. Всегда щепетильный в отношении своей чести, я знаю свое место и не стану ждать, пока мне его укажут! Мой бедный отец, — замечательно добрый человек, — часто говаривал об этом моем качестве князю Кракареско-отцу, — они также были друзьями, как и я с молодым князем Кракареско: «Аристомен обладает всеми недостатками своей расы: горд, вспыльчив, заносчив; но его гордость предохраняет его от слишком низких пороков, и никогда он не дойдет до того, чтобы заслужить оскорбительный упрек». Разве не в этом проявляется собственное достоинство, господа?..
— Мы будем сами себе прислуживать? — спросила мадемуазель Кардик, прерывая несносную болтовню слуги. — Приготовьте кофе, Аристомен, вам позвонят…
— Хорошо, сударыня. Но позвольте сказать вам, что я никогда не позволил бы себе пригласить вас к завтраку, если бы все не было готово. У моего друга, князя Кракареско…
— Перестаньте! — вскричал Мориц, вспылив.
Грек сделал глубокий поклон и удалился с видом собственного достоинства. Лейтенант Гюйон не мог удержаться от смеха.
— Какой оригинал! — вскричал он. — Где достали вы это сокровище, господа? Не по рекомендации ли князя Кракареско вы сделались обладателями этой жемчужины?
— Увы, — сказал Мориц, смеясь в свою очередь, — я обязан только самому себе тем, что привез сюда этого несносного болтуна. Он привязался к нам во время нашего отъезда из Константинополя и так хвалил себя, перечисляя свои достоинства как проводника, переводчика, капельмейстера, астарийского хана, лиценциата права Парижского университета, друга князя Кракареско и Бог знает еще кого, что я имел непростительную слабость принять его к себе на службу.
— Ты не объяснил главной причины такого промаха, — вмешалась мадемуазель Кардик. — Бедняга положительно умирал с голоду, господа, и брат не хотел оставить его в таком положении, после того как он — не предложил, но навязал нам свои услуги в Константинополе… Впрочем, хотя у него много недостатков, но есть и свои хорошие стороны; как говорил его блаженной памяти «бедный отец», «Аристомен не дурак», — он, что называется, мастер на все руки.
— Что касается лично меня, то он показался забавнее, нежели обыкновенный слуга, — сказал лейтенант.
— Гм… уверяю вас, что эта забавность очень скоро надоедает, — вздыхая, сказал Мориц. — Тем не менее я охотно признаю, что он имеет качества, бесценные для людей в нашем положении, и если бы он мог время от времени делаться немым, я ни в чем не упрекал бы его…
— Какой ты тиран! — вскричала девушка.
— Не забудем, беседуя по поводу нашего фата, — возразил Мориц, — открыть вам, господа, что если он и вздумал сегодня особенно отличиться своим кулинарным искусством, то это не ради вас, доктор, и не ради нас, но исключительно в честь лейтенанта Гюйона.
— Как так? — смеясь, сказал Гюйон.
— Он признался мне, — сказала Катерина, — что как нельзя больше польщен тем, что ему придется служить офицеру французских войск, особенно же кавалеристу. Сам он, по его словам, в свое время бывал в Алжире.
