Валерий Поволяев - За год до победы: Авантюрист из «Комсомолки»
– Назову тебя Koрягой, – решил он.
В лесу, например, часто встречаются загадочные коряги. Посмотришь на иную с одной стороны – засечешь добрый лик старого мудреца, взглянешь с другой – и уже видишь жутковатую ухмылку куражливого черта, взглянешь с третьей – и не найдешь ни того, ни другого.
Клочок с телефоном Пургин сунул в стол, в дальний угол, где у него собирались ненужные бумаги, время от времени он делал ревизию, вытряхивал оттуда содержимое в железную мусорную корзинку, участь мусора ждала и тетрадочную четвертушку. О драке с Пестиком он уже забыл – постарался напрочь вычеркнуть ее из себя, из памяти. Словно бы драки и не было. Куда хуже было бы, если бы Пестик взял верх.
Видать, в жизни ни что не проходит бесследно – все имеет продолжение: иногда прямое, в строку, в развитие сюжета, иногда косвенное.
Мать в последнее время приходила домой опечаленная, подолгу молча сидела на стуле, сжав коленями руки.
– Ты чего? – не вытерпел как-то Пургин. – Не в себе, что ли?
– Не в себе, – вздохнула мать, вытащила из коленей руки, посмотрела на них тусклым посторонним взглядом.
– Что, устают?
– Хуже. Болят.
Пургин не ожидал, что в нем возникнет такая острая, почти слезная жалость к матери, – она возникла, теплом обволокла горло, натекла в виски: все-таки мать все сделала, чтобы поднять его на ноги, воспитать, одеть, обуть: Валя Пургин никогда ни в чем не нуждался – хоть и невеликая и неказистая была должностишка у матери, а хлебная – в доме всегда бывали качественные кремлевские продукты, в заначке, – Пургин не знал где, – у матери были припрятаны деньги на черный день.
Он опустился перед матерью на колени, погладил ее руки.
– Хочешь, я тебе буду помогать. Воду из крана наливать, носить ее тебе, ведра ополаскивать, выжимать тряпку, а? Слабая, конечно, помощь, но все же.
– Хочу, – мать согласно наклонила голову, – я хочу, чтобы ты вырос человеком.
– Договорились, – Пургин заглянул в глаза матери, и в горле, в висках у него вновь зашевелилось тепло: не глаза это были, а два провала, как у мертвого человека. – Ты чего, ма? Еще что-то стряслось?
– Сталинские апартаменты я больше не убираю, – произнесла мать медленно, угрюмо.
– Ну и что, – Валя, подумав, пожал плечами, – ну и лях с ними!
– Во-первых, это совершенно другая зарплата, а во-вторых… – Мать замолчала, поводила языком во рту, словно бы давя о нёбо ягоду.
– Что во-вторых? – не выдержал Пургин: слишком большая образовалась пауза.
– Во-вторых, это признак недоверия. Мне перестали доверять.
– С чего ты взяла?
– Я это чувствую.
– Что же ты теперь убираешь, какие апартаменты?
– Калининские.
– Ну, это тоже высоко, – засмеялся сын, – это так же высоко, как и уборка сталинских апартаментов. А помогать я тебе буду.
С тех пор Пуpгин стал чаще появляться в Кремле, в ведомстве Михаила Ивановича Калинина, строгости тут были не меньшие, чем в тех помещениях, где работал Сталин, но все же было легче. Да и Калинин – сгорбленный старичок с мягким лицом, знаменитой чеховской бородкой и улыбкой доброго доктора, отличался от Сталина: Калинин, сочувствуя чьей-нибудь беде, мог даже и всплакнуть, и собственным платком вытереть сопли какому-нибудь посетителю, и обласкать, и напоить чаем незнакомого человека, и сунуть в карман бумажную купюру – «на бутерброды», если знал, что у человека нет денег, – это был дедушка Калинин, «всесоюзной староста», – не Сталин.
Валя Пургин полагал, что хозяйство у Калинина должно быть громоздким, многоплановым, как у всякого парламента, а оно оказалось махоньким, как сухонькие кулачки самого Михаила Ивановича – три или четыре отдела, орденские книжки, грамоты, ордена, какие-то значки, парламентские подарки и бесчисленные письменные приборы.
Система награждения была проста, как задачка для третьеклассника – никаких головоломок. Все головоломки решались в других местах – там шла рубка, летели искры, пахло огнем и порохом, в хозяйство Калинина приходил уже готовый разжеванный материал, который Михаилу Ивановичу только оставалось проглотить и подписать соответствующую бумагу.
«Работа – не бей лежачего», – завистливо подумал Пургин, когда понял, что собой представляет ведомство, в котором с мокрой тряпкой орудовала его мать.
Иногда на столах сотрудников наградного отдела Пургин видел коробки с новенькими орденами, незаполненные наградные книжки, задумчиво вертел их, прикидывал на руке вес, – сотрудники не боялись оставлять документы: все-таки это Кремль, в Кремле посторонних не бывает. Пургин много раз задумывался над тем, что видел, и приходил к выводу, что при всей сложности государственной машины верхняя, командная часть ее очень проста и легка в управлении. И важна не сама технология управления – важно попасть в верхний слой.
Многих людей, чьи снимки украшали первые страницы газет, Пургин встречал «живьем» и удивлялся несовпадению подлинника с копией: когда «живьем», люди эти были совсем другими – часто низкорослыми, малозначительными. «Уж не специально ли товарищ Сталин подбирает таких?» – Пургин вспоминал сухого невзрачного человека в кителе с накладными плечами и оливково-серыми, порчеными оспой щеками и приходил к выводу: «Вполне возможно, что подбирает специально».
Лицо Вали Пургина ничего не выражало. У этого паренька был цепкий ум, птичий глазомер и наблюдательность зверя – он многое понимал, но ничего не говорил, мать это ощущала – сердцем, нутром, нюхом, но не умом и неожиданно начинала плакать: родной сын казался ей чужим.
Мыслимо ли это дело?
Однажды он спрыгнул с трамвая, потеснее прижал к себе книги, чтобы бежать – собирался сдать их в библиотеку, был день сдачи, как услышал за спиной веселое:
– Эй, борец!
Борец – это не к нему, он – не борец, но окликали все-таки его. К Пургину стремительно, будто летя по воздуху, приблизился Попов.
– Не ожидал встретить?
– Честно говоря, нет.
– Теперь понятно, почему ты так набычился. Ты не бойся меня, не бойся, – голос у Попова был мягким, уговаривающим, – дядя бывает страшным, только когда ему нарисуют усы. Чего не звонишь-то?
– Не до того. Работы много.
– Работы? Небось в Кремле? – Попов рассмеялся.
– В Кремле, – подтвердил Пургин, удивившись, откуда тот знает про Кремль.
– А с деньгами как? Хватает?
– Не всегда.
– Деньги – это единственное, в чем я могу тебе помочь, – серьезно произнес Попов.
«Вот Коряга! Ай да мужик! Не моргнув глазом, на пушку берет! Понтярит. А чем понт отличаемся ох пушки? Наверное, только качеством выстрелов». Деньги – то, что было нужно Пургину, мать давала мало, в самый обрез, искать заначку и потрошить ее помаленьку Пургин не мог – было бы грешно и несправедливо по отношению к матери. Пургин зацепился за слово «деньги», вяло удивившись тому, откуда Коряга знает о его финансовых трудностях? «Высчитал, выследил, понял по одежде? – Нет, по одежде его нельзя было высчитать, Пургин был одет неплохо, во всяком случае, не хуже, чем сынок иного профессора или отпрыск крупного врача, берущего взятки. – Значит, понял по глазам, по выражению лица, по тени, проползшей по щекам…»
