Юрий Воложанин - Чертов мост
— Не сердись... чего мне на тебя сердиться, — заворчал дед, — ты лучше слушай да на ус мотай, что старшие говорят.
Он раскурил трубку, почмокал губами.
— Грабителей на дорогах тут нет, но где-то в тех краях (он указал вдаль, на синие сопки) завелась шайка из кулаков и недобитых беляков. Косой какой-то руководит... Так эта банда на коммунии нападает да сельсоветчиков убивает. Одиноких не грабит.
— Где же они засели? — перебил я.
Дед внимательно посмотрел на меня.
— А ты что, гепеушник?
«Черт побери, даже по разговору узнают», — с досадой подумал я и, стараясь сохранить равнодушие, сказал:
— Нам в тех краях геологоразведку проводить надо.
— А-а-а, — понимающе протянул дед. — Ищете... — притворно закашлялся. — Где-то в устье Елкинды они вроде таборуются...
Мы въехали в Ушумун. У дороги, отворачивающей вправо, мы с Тасей засобирались сходить, но дед пригласил нас почаевать. Время было около полудня, и хотя мы спешили, но пообедать не отказались.
В маленьком, уютном и чистеньком домике нас встретила худенькая старушка, чем-то похожая на деда. Она проворно накрыла на стол, усадила нас, но сама не села, а стала копошиться у печи с хлебами.
Дед налил себе большую фарфоровую кружку и, отливая понемногу в неглубокое блюдце, стал, пошвыркивая, пить чай. Пил молча, с усердием. Потом, как бы спохватившись, оглянулся на старуху, сказал:
— А ты что там возишься, Акулина? Садись заодно чаевничать.
— Да вы уж там одни потчуйтесь, — грудным голосом ответила та, — я совсем недавно, перед вами, чаевала.
— Ну, как знаешь...
На столе дымилась картошка «в мундирах», пышно вздымался каравай горячего деревенского хлеба, были наставлены варенья из брусники, голубицы, моховки, в берестяном туеске желтело домашнее масло. Такой вкусной и свежей еды я давно не видал! А какое было у бабки молоко: холодное и густое, что те сливки — не сродни нашему городскому! Ели мы с огромным аппетитом и удовольствием.
После обеда мы отблагодарили стариков и отправились в путь пешком. Дед вышел нас провожать.
— Забегайте, если будете здесь, — сказал он. — Дед Евлампий всегда рад принять хороших людей.
Подходя к речке, мы услышали знакомый скрип подводы: нас догонял дед Евлампий.
— Посмотрел я на вас, и жалко стало: далече идти, а вы люди городские, дай, думаю, подвезу вас до Чертова моста, японский бог!
Я вспомнил, что дед вспоминает японского бога в тех случаях, когда злится или волнуется.
Мы выехали на пригорочек, и дед визгливо затянул какую-то песню. Сначала она показалась мне незнакомой, но, когда прислушался, то понял, что пел он про Ланцова, который задумал убежать с каторги, однако мотив дед исказил до неузнаваемости. Под скрип колес и нудное дедово пенье я задремал и очнулся, когда дед с жаром говорил Тасе:
— Во-он видишь под сопочкой белые пятна? Это солонцы...
И впрямь, под сопкой земля была покрыта выступающей солью, а рядом ямки с нагромождением из веток.
— Это сидьбы, — объяснял дед, — здесь сидят и караулят зверя.
— Какого зверя? — спросила Тася.
— Ну, сохатого, изюбра, бывает, что и медведь притащится.
— И часто они сюда ходят?
Дед почмокал губами.
— Часто. Как-то я завалил тут здорового пантача, а нынче не ходил — рано еще. А панты, дочка, на вес золота принимают. Правда, я не пантую — забота одна. По мне сподручнее дегтярным делом заниматься да мало-мальски известку добывать...
— Интересный вы, деда, — задумчиво сказала девушка, — не скучно вам тут?
Дед на минуту призадумался, затем встрепенулся.
— А чего скучать? Вольно тут, благодать!
Мы спустились в узкую ложбинку, рассеченную пополам оврагом, на дне которого стрекотал ручей. Дорога под углом пересекала ложбину и на взгорье уходила в лес.
— Вот и Чертов мост, о котором я давеча говорил...
Мост как мост. Обыкновенный бревенчатый, грохочущий под колесами настил. Правда, находится в ямке и рядом с лесом — сразу не увидишь. И овраг под ним глубокий, а по бокам кустарник.
Еще там, по дороге к Ушумуну, когда дед Евлампий рассказал нам о грабежах у этого моста, у меня почему-то создалось впечатление, что мост тот особенный, большой, с темными нишами, откуда непременно должны сверкать злые прищуренные глаза разбойников, а рядом — валяться груды костей и черепов. Конечно, так я думал не всерьез, но все равно питал надежду, что увижу здесь что-то особенное, ну, наконец, какое-то подтверждение, что тут раньше орудовали бандиты.
Ничего подобного я не увидел. Вокруг стояла таежная тишина, шумел нетронутый лес, зеленели травы, желтые маки медленно качали головками на легком ветру, а в овраге тихо журчал серебряный ручеек. И не будь дороги и моста — казалось бы, что человеческая нога тут и не ступала. А мост — обыкновенный бревенчатый настил...
— Вон в том лесу нашли телегу утанских охотников, а трупы немного дальше — там вон, внизу, в чепурыжнике; а чуть поодаль — какого-то мертвого мужика, золотаря вроде. Однакось делов тут было... — развеял мои мысли дед.
Мы попили чистой ледяной воды из ручейка и собрались было идти дальше пешком, но дед запротестовал и довез нас до Такши.
ЯСНОЕ солнце спозаранку заглянуло в нашу крохотную комнатку. Тася спала на кровати, подложив под щеку ладони. Золотистые локоны беспорядочно разметались по подушке; во сне она чему-то улыбалась и причмокивала губами словно ребенок. Я отвернулся, потому что не смел так долго и внимательно смотреть на нее, не имел права. Хотя нас «поженил» Дюков и послал вместе на задание, а разговаривали мы с ней мало и почти ничего не знали друг о друге. Тася — замкнутая, мечтательница и книголюбка; вот она и вчера заснула с книгой. Есть в ней что-то таинственное, недоступное мне. А может быть, просто кажется? Говорит она коротко, порою замысловато, но не кичится своей образованностью передо мною. И еще: она никогда не смеется открыто, а одними губами и чуть-чуть глазами. Взгляд ее серых глаз внимательный, проницательный, как бы изучающий: я всегда оцениваю такой взгляд одним словом — умный. Может быть, от того она неразговорчива, что я сам не вступаю с нею в разговоры? Я немного стесняюсь говорить с ней — боюсь показать свою неграмотность, ляпнуть что-нибудь несуразное. Вчера же вечером я повел себя вообще как мальчишка: взял пальто и хотел идти спать на сеновал, но Тася удержала меня.
— Оставайся, — твердо сказала она.
— Для чего этот маскарад? — возразил было я.
— Так надо.
«Видимо, действительно так надо, раз мне говорил об этом Дюков, и вот теперь она напомнила», — с досадой подумал я и лег на пол рядом с кроватью.
Проснулся я от того, что за дверью были слышны неторопливые шаги, стук посуды и потрескивание углей в самоваре. Хозяйка уже давно встала и хлопотала по дому. Надо сказать, что с хозяевами нам повезло: дед Евлампий определил нас к своим знакомым Зайцевым — гостеприимным, опрятным старикам. Я встал, вышел из дома и пошел к речушке умываться. Село давно проснулось и теперь дымилось белеными трубами, скрипело калитками, хлопало дверями амбаров и домов, постукивало колесами телег. Женщины, прогнав коров на пастбище, возвращались обратно, о чем-то шумно разговаривая, порою слышался звонкий, задорный смех. Мужчины занимались всяк своим делом: кто шел в кузницу, кто собирался в поле, кто уже сидел на срубе строящегося дома. Село начинало новый день, и ни в чем не чувствовалось, что где-то совсем недалеко свила свое гнездо банда. «По-видимому, бандиты не тревожат это село», — подумалось мне. А за чаем дед Мироныч (так звали нашего хозяина) вдруг заговорил:
