Лагин Лазарь - Искатель. 1966. Выпуск №3
— Мы должны теперь находиться под старообрядческим кладбищем или около него. Меня удивляет, что здесь нет выхода.
Археолог и рабкор пошли назад. Дойдя до разветвления коридора, они повернули в левый ход и вскоре снова уперлись в такую же глухую стену.
— Эх, и знатное же здесь можно сделать газоубежище! — сказал Кондов. — Так и просится написать статеечку! Зря вы, товарищ Иваницкий, таинственность разводите. Ведь всего два-три словечка и разрешили мне написать полгода, назад: дескать, наткнулиоь на остатки постройки XVII века. А какие же тут остатки постройки? Целый метрополитен, можно сказать!
Иваницкий потеребил бородку:
— Наберитесь терпения, товарищ Кондов! У нас и на земле есть о чем писать. Вы же знаете, что мои соображения о необходимости молчать, пока не закончены работы, были одобрены. Представьте себе, сколько всяких искателей приключений бросится сюда делать раскопки, если вы дадите статеечку! Разве тут, на окраине города, убережешь? Глядишь — найдут и расхитят ценные исторические вещи!
— Да когда же вы кончите копать?
— Денег, голубчик, мало! Следовало бы начать раскапывать сверху, с другого конца. Должен быть и другой выход.
Тем временем они вышли из подземелья.
— А все-таки приятно выбраться наружу! — сказал Кондов, жадно вдыхая свежий воздух.
Несколько человек шли по извилистой тропинке, вползавшей на холм между рощицей и кладбищем.
— Наши конторские с мыловаренного завода домой возвращаются. Даже в воскресные дни работают, — сказал Кондов.
Некоторое время археолог и рабкор стояли молча, поглощенные каждый своими мыслями.
— Да, много на поверхности земли еще старого хлама осталось, — сказал Кондов. — Однако рабкор не должен забывать и в глубь земли заглядывать. Знаете, товарищ Иваницкий, мне в последнее время что-то не везет, вроде как с вашим подземельем. Да вот хотя бы про нашего кассира. Вон того, рукастого! Видите, на тропинке? Писал, что у него неладно должно быть. И сел я в лужу: доказательств нет, у него будто все в порядке. Вот так… Ну, до свидания.
Кондов ушел.
Иваницкий постоял еще несколько минут в раздумье. Его занимал вопрос: где находится продолжение подземелья и кто в это подземелье наведывается? У него были свои основания для таких предположений…
II. ОБИТАТЕЛЬ ЗАБРОШЕННОГО ДОМА
Долговязый медлительный Стручков против обыкновения был очень оживлен. Вся его угловатая фигура, энергично сгибавшаяся и разгибавшаяся над грядками, выражала удовольствие.
Сегодня, наконец, ему удалось получить из коммунхоза разрешение остаться жить в пристройке обвального дома, признанного негодным для жилья. Маленькая бревенчатая пристройка состояла из одной комнатки и кухни, сообщавшейся дверью со старинным полуразрушенным каменным домом.
Взглянув на дом, Стручков даже запел от радости громким скрипучим голосом, чем немало удивил двух коз, привязанных на противоположном конце двора. Они дружно потрясли бородками, уставились на хозяина и, очевидно, решив, что вместе с ним составят недурное трио, громко заблеяли.
Стручков улыбнулся, аккуратно отрезал от вырванной репы ботву, осторожно прошел между грядками через большой, почти сплошь засаженный овощами двор и угостил коз. Ему приходилось быть экономным. Хотя он довольствовался малым и к тому же был вегетарианцем (из тех соображений, что мясо вредно и укорачивает жизнь человека), все же его хозяйство не давало бы ему возможности просуществовать, если бы не одна, несколько странная статья дохода: Стручков извлекал пользу из обвального дома, по мере надобности выламывая и продавая на дрова деревянные части…
В прозрачном воздухе, медленно извиваясь, плыли в сторону старообрядческого кладбища, находящегося поблизости, белые осенние паутины.
— Хорошо жить на свете, когда умеешь в малом видеть великое! — сказал он по своей привычке философствовать вслух, что нисколько не мешало ему жевать хрустевшую репу. — Ведь вот эти листочки! Какой художник в мире сможет дать столько радости, сколько они дают глазу? А потом картина — она картина и есть, а листочки сперва меня порадуют, потом опадут на землю. А я их — на чердак! Напасу корму козам на зиму. Хорошо!..
Он встал, зашел в дом, выломал здоровенную балку, поплевал на руки, вскинул ее на плечо и понес через кладбище в город.
На Пролетарской улице в бывшем купеческом особняке помещался рабочий клуб.
Стручков был большим почитателем драмкружка, игравшего в этом клубе. Молча вошел он во двор и свалил к ногам изумленного сторожа свою ношу.
— А это я — для актеров… Пускай погреются, когда им холодно будет, — сказал он, словно извиняясь.
Стручкову не могло и в голову прийти, что его подарок породит длинную цепь событий и со временем обрушит на его голову столько беспокойства…
III. ВЫШЕЛ ИЗ ОГНЯ…
Камин — это заграничная штука. Камин — это костер в комнате. Прогорел огонь, и тепло вместе с ним вылетает в трубу. Хорошо, конечно, сидеть в комнате перед костром, вытянув ноги к огню, смотреть на языки пламени, тлеющие угли и вести беседу. Но толку от этого мало. По нашему климату костер не согреет комнату. Не может костер тягаться с печкой, долго берегущей тепло. Поэтому такая заграничная штука у нас не в обычае.
Осенним вечером в рабочем клубе, помещавшемся в особняке на Пролетарской улице, засиделись перед камином участники драмкружка. Конечно, не из-за дождя. Дождь не помеха, когда надо идти. А так, зажгли камин, ну и расходиться от огонька не хотелось.
Больше всех был доволен бывший актер, старичок Залетаев — руководитель кружка. Он блаженно жмурился, грелся и рассказывал, как игрывал в свое время. Рядом с ним сидел угрюмый плотный кассир Хлопов, исполнявший обычно роли злодеев. Он грел обезображенные ревматизмом руки и изредка подкидывал новое поленце в огонь.
Вдруг Залетаев вскрикнул. Одна начавшая обугливаться чурка распалась. В огне корежилась и тлела какая-то желтая бумажка. Не успели остальные сообразить, в чем дело, как Хлопов палкой выкатил из камина чурку, вытащил бумажку и загасил ее чьей-то шапкой.
Все сгрудились вокруг Хлопова, когда он развернул прожженный пергамент. В нескольких местах виднелись полустертые надписи вязью с разрисованными киноварью заставками. Посредине был начертан какой-то план. Справа от аккуратно выведенного четырехугольника была прожжена большая дыра. В том месте, где от четырехугольника вверх уходила прямая двойная линия, у самой дыры обрывалось слово «клад…».
