Евгений Кривенко - Там, где была тишина
Он пел старую, протяжную русскую песню, привезенную с Рязанщины. Казалось, нет ей ни конца ни краю, как нет исхода звучащей печали и грусти:
— Туманы, вы мои, туманушки,
туманы, вы мои разосенние, —
высоко взлетел голос певца. И словно вторя ему, там, за окном, в ночной мгле завыл осенний ветер и бросил в окошко горсть сухих листьев.
А песня лилась дальше:
— Не подняться ли вам, туманушки,
со синя моря долой,
а вам, разудалым казаченькам,
со чиста поля домой…
Ты печаль ли моя, кручинушка,
зла мучительна тоска,
не отстать ли тебе, кручинушка,
от ретива сердца прочь…
Звенит, звенит, натягиваясь, как струна, голос певца, и все с широко открытыми глазами, словно проникая в его душу, следят за песней, за ее чудодейственным полетом.
— Как вечор ночесь мне, добру молодцу,
ночка темна не спалась.
Как вечор ночесь мне, добру молодцу,
много виделось во сне.
Словно в каком-то предчувствии, сжимаются сердца слушателей.
Будто я убит, добрый молодец,
на Бухарской на сторонушке,
близ Индерских гор, у Яикушки.
Что это? Как побледнело сразу лицо Маруси, как насторожилась она, напряглась вся, не сводя глаз со своего бригадира.
— Брось, перестань! — не своим голосом кричит Маруся, подбегая к бригадиру. — Что панихидную завел, чего душу тревожишь? Не хочу я твою песню слушать, не хочу!
Солдатенков мягко и виновато улыбается.
— А песня-то и кончилась. Да что, из песни, сама знаешь, слова не выкинешь. Ефим, — поворачивается он к Дубинке. — У тебя водка есть?
Дубинка внимательно глядит на бригадира. По его лицу пробегают какие-то неясные тени, верно, и его растрогала печальная песня. Он молча достает из-под подушки бутылку, наливает в стакан. Всем видно, как дрожит его рука. И слышно — стакан мелко позванивает.
Солдатенков одним глотком выпивает водку и, подойдя к своей койке, валится на нее.
— Спать хочу, — сонным голосом произносит он. — Сильно спать хочу.
В бараке глухая, неприятная тишина.
Наталья морщит лоб, силясь отогнать тяжелые думы. Набросив на плечи платок, она выходит.
Ей бросается в глаза какая-то возня возле конторы. Там ярко горит свет, раздаются чьи-то громкие голоса.
«Макаров приехал», — догадывается она.
Невольно она делает несколько шагов по направлению к конторе, но потом резко поворачивается и уходит в сторону. Кажется, кто-то окликает ее:
— Наталья!
Это голос Макарова. Но она ускоряет шаги, тоненьким платочком вытирает набежавшие на глаза слезы.
…Уже была поздняя ночь, когда Солдатенков оделся в темноте и вышел во двор. Ночь была темная, прохладная. Кутаясь в пиджачок, он торопливо, оглядываясь по сторонам, зашагал по направлению к усадьбе Дурдыева.
Никто не видел, как ушел он, и никто не знал, когда он возвратился.
НА ГОРЕ СОЛДАТЕНКОВА
Взрыв скалы на девяносто пятом пикете был произведен утром, около восьми часов. Скала была раздроблена и отброшена в сторону, открыв дорогу к руднику.
А ровно в полдень, во время перерыва, землекопы обнаружили тело бригадира Солдатенкова, предательски убитого ножом из-за угла.
Он лежал ничком у отброшенного взрывом валуна, поджав руки, словно в последнее мгновение хотел подгрести к себе землю, за которую отдал жизнь.
…В кабинете начальника заставы стояла тишина.
Сабо долгим напряженным взглядом смотрел на Макарова.
— Когда вы вскрыли этот конверт? — сухо и неприязненно спросил он.
— После возвращения из Ашхабада, — мучительно краснея, ответил Макаров.
— А получили?
— Получил это письмо на вокзале, в день отъезда. Я положил его в сумку, ну и… забыл о нем.
Сабо, всегда спокойный и уравновешенный, грохнул кулаком о стол так, что во дворе залаяла собака.
— Вы мальчишка, Макаров, — почти шепотом заговорил он, тяжело дыша. — Вам нельзя доверять жизнь людей. Неужели вы не понимаете, что идет борьба не на жизнь, а на смерть? И вы не пешка в этой борьбе. Вам поручены люди. Вы отвечаете за их жизнь и благополучие.
Сабо сел и тотчас же снова вскочил, словно не мог найти себе места.
— Вас кто-то решил предупредить, вам прислали письмо, что враги затевают нехорошее дело. Это уже не слухи. Здесь даже названо имя убийцы — Дурдыева. А вы?.. Вы даже не вскрыли этого письма, потому что спешили в Ашхабад. К кому? Зачем?
Макаров молчал.
— Но ведь вчера ночью вы все же прочли это письмо. Почему же вы?..
— Я ходил к нему, — глухо произнес Макаров, не поднимая головы. — Он отказался.
— Кто? — круто остановился начальник заставы.
— Я утром, на рассвете пришел к Солдатенкову, разбудил его и сказал, что от взрыва следует воздержаться. Что это место можно обойти. Я предупредил его об угрозах… о письме то есть…
— И что же?
— Он был какой-то мрачный, возбужденный. «Не мешайте мне спать, прораб, — говорит. — Я сильно наработался за день».
— Почему же вы не пришли ко мне? — снова вскипел Сабо. — Это ваша большая ошибка, Макаров. Непростительная ошибка. Вы хотите жить в одиночку, а это не выйдет. У нас коллектив. Мы все вместе воюем за общее счастье.
— И на черта им нужна эта гора? — мрачно выдавил из себя Макаров. — Чего они хотят от нас, что им нужно?
Сабо внимательно посмотрел на прораба.
— Им нужно, чтобы мы отступили, чтобы мы отказались от богатств, таящихся в этих горах. Они делают все, чтобы помешать нам стать еще богаче и сильней. Неужели непонятно?
Макаров встал.
— Дорога все равно будет построена, — твердо произнес он. — А за свою ошибку я готов нести любую ответственность…
Сабо тяжело вздохнул.
— Человека нет, вот что самое главное.
…Был ясный солнечный день. Горы стояли залитые солнцем, темные, неподвижные, врезываясь своими бесчисленными уступами и зубцами в чистое, голубое небо.
По такиру, направляясь к месту погребения, двигалась процессия. Люди шли к девяносто пятому пикету, где решено было предать земле останки бригадира Сергея Солдатенкова. Гроб его, обитый красной материей, стоит на кузове автомашины, медленно двигающейся по гладкой поверхности такира.
Первыми за гробом шли девушки. Они не плакали, только судорожно вздрагивали их худенькие плечи. За девушками шла бригада, потерявшая своего руководителя и товарища по работе. Вместе с другими, низко опустив голову, шагал Макаров.
