Робер Мерль - Остров
— Я полагаю, что у вас имеются и другие аргументы.
Бэкер с восхищением взглянул на него. День за днем Парсел бьет Маклеода, отвечает презрением на презрение! Только у Парсела получается куда благороднее: в его словах никогда не чувствуется желания оскорбить противника.
— Если вам, Парсел, так уж хочется знать, — проговорил Маклеод, — что ж, скажу прямо, другие аргументы у меня тоже есть, и, с вашего разрешения, достаточно веские. Лучше посторонитесь, а то как бы они вас по голове не ударили. Оказывается, есть на нашем острове такие типы, которым до сих пор невдомек, что здесь пятнадцать мужчин, англичан и черных, и только двенадцать женщин… Предположим, мы кинем в треуголку все пятнадцать имен. И что получится? Получится, что трое, те, кто будут тянуть жребий последними, останутся вовсе без жены. Он обвел присутствующих насмешливым взглядом.
— Может, это будут черные… А может, как раз белые, и, представьте себе, Парсел, мне небезразлично, если это окажутся белые. Я лично предпочитаю, чтобы без женщин остались ваши любимые дружки, а не Смэдж, скажем, Уайт или Джонс…
— Обо мне не беспокойся, — крикнул с места Джонс, молодецки расправляя плечи. — Как-нибудь без твоей помощи устроюсь.
— Маклеод, — Парсел нагнулся, чтобы лучше видеть своего противника, — мы с вами редко сходимся во мнениях, но на этот раз, поверьте мне, вопрос слишком серьезен. Вообразите себе, что произойдет, когда таитяне останутся под баньяном одни с тремя женщинами, которых вы соблаговолите им оставить.
— Ну и что же? — протянул Маклеод. — Три женщины на шестерых совсем неплохо. Выходит по полженщины на каждого. Совсем неплохо — одна женщина на двоих. Мне и то не всегда столько доставалось.
— Да вы же их оскорбите!
— Ничего, пооскорбляются и перестанут, — ответил Маклеод. — Заметьте, Парсел, я лично против черномазых ничего не имею. Правда, я с ними не лижусь с утра до вечера, но ничего против них не имею. Но ежели приходится выбирать между ними и нами, я выбираю нас. В первую очередь нас.
— Вы сами себе противоречите.
— То есть как? — Маклеод даже выпрямился, так оскорбителен ему, шотландцу, показался упрек в нелогичности.
— Вы же сами не хотели, чтобы офицеры пользовались на острове привилегиями в ущерб матросам, а теперь ставите в привилегированное положение белых в ущерб таитянам.
— Никаких привилегий я не устанавливаю, — процедил Маклеод, — но разрешите вам заметить, Парсел, что я не просто так отдаю предпочтение, а с умом. Первым делом — на суше или на море, при попутном ветерке или в шторм — я думаю о том, кто для меня всегда номер первый, — о Джемсе Финслее Маклеоде, собственном сынке своей матушки. Затем думаю о своих дружках. А затем о прочих парнях с «Блоссома». И уж потом о черномазых.
— Точка зрения эгоиста, — взорвался Парсел, — и, поверьте мне, она чревата самыми серьезными последствиями.
— Чревата или нет, зато моя собственная, — беззвучно рассмеялся Маклеод, сморщив лицо, особенно похожее сейчас, при свете факелов, на череп, и охватил руками костлявые колени. — А насчет эгоизма это вы верно сказали, Парсел, я никого не боюсь. А уж этих джентльменчиков тем более, — добавил он, обводя рукой всех собравшихся. — Эгоисты! Все эгоисты, все, до последнего! И против вашего предложения, Парсел, проголосует большинство этих самых эгоистов.
Он сделал паузу и, все так же улыбаясь, проговорил:
— Кто просит слова? — И, не дождавшись ответа, добавил: — Ставлю на голосование. Кто против?
Он поднял руку. Его примеру тут же последовал Хант, затем Смэдж и наконец Джонсон. Уайт не шелохнулся. Сторонники Маклеода удивленно взглянули на метиса. Не опуская поднятой руки, Маклеод повернул голову влево и тоже уставился на Уайта. Уайт спокойно выдержал этот взгляд, потом неторопливо отвернулся и вперил в пространство свои черные, узкие, как щелки, глаза.
— Я воздерживаюсь, — произнес он мягко и певуче.
— Воздерживаешься? — яростно протянул Маклеод, все еще не опуская руки; его серые маленькие глазки метнули молнию.
— Напоминаю вам, — решительно заявил Парсел, — вы не имеете права оказывать давление на собрание и, следовательно, на Уайта, равно как на Ханта и Джонсона.
— Никакого я давления не оказываю, — не сдержавшись, крикнул Маклеод.
Хотя Уайт воздержался, все равно победа осталась за ним, Маклеодом. У него четыре голоса. У Парсела — три. Но тем не менее заявление Уайта насторожило шотландца. Значит, не так-то уж надежно его войско… Он опустил руку, но по-прежнему глядел на Уайта.
— Я с тобой не согласен, — проговорил, почти пропел Уайт.
Лицо его было безмятежно спокойно, руки скромно сложены на груди, говорил он вежливо, с какой-то непоколебимой кротостью.
— В таком случае вы должны голосовать со мной, — произнес Парсел.
Уайт не ответил. Он уже сказал то, что думал. И больше ему нечего было сказать.
— Вот так сюрприз! — шепнул Бэкер, нагнувшись к Парселу.
— Не такой уж неожиданный, — в тон ему ответил Парсел.
— Четыре против, — объявил Маклеод. — Один воздержался. Предложение Парсела отклоняется.
Но по поведению Маклеода чувствовалось, что поступок Уайта лишил его прежнего апломба.
— Парсел, — буркнул он, — передайте треуголку Джонсу. Пора браться за дело, если мы не собираемся здесь ночевать.
Джонс сначала стал на колени, потом сел на корточки и поставил треуголку на голую ляжку. Только он один из всех англичан носил парео, и, откровенно говоря, только его нагота могла выдержать сравнение с наготой таитян, которым он уступал лишь в росте. На «Блоссоме» он был самым молоденьким после Джимми — ему только что исполнилось семнадцать лет, — и на стройном, атлетическом, гибком теле гордо сидела голова с коротко остриженными белокурыми волосами. Нос у него был вздернутый, короткий, весь в веснушках, а подбородок, не знавший бритвы, круто выступал вперед, словно все еще продолжал расти. Синие, фарфорово-синие глаза, похожие на глаза покойного юнги, пристально смотрели на собеседника. Но он был мужественнее и напористее, чем Джимми. Прекрасно сознавая свою силу, он то и дело напруживал мускулы груди, стремясь придать себе более внушительный вид, а возможно, просто из мальчишеского кокетства.
— Ну, долго ты еще будешь копаться? — крикнул Маклеод. Джонс прижал левой рукой треуголку к боку, а правой стал перебирать бумажки. Он волновался, не решаясь приступить к жеребьевке. Боялся, что первый же британец, чье имя он назовет, потребует себе его Амурею. Когда мятежный «Блоссом» пристал к Таити, Джонс впервые познал любовь в ее объятиях. Ей только что минуло шестнадцать. Ни на Таити, ни на борту «Блоссома» Джонс не хранил ей верности, но, когда новизна побед приелась, вернулся к своей первой любви. И со времени высадки островитянам повсюду попадалась эта парочка — Джонс держал Амурею за руку, оба торжественные и очень наивные.
