Михаил Март - В чужом ряду. Первый этап. Чертова дюжина
С упорством упрямого осла ефрейтор добрался до вышки. Его взору предстал гигантский прожектор с зеркалами, лампами и огромный колокол, висящий над колодцем. Дверь выводила на открытую галерею, шедшую вокруг граненого стеклянного колпака. Прятаться негде. Да и не собирался враг прятаться. Он стоял с камнем в руках и скалился.
Сазонов вскинул автомат:
— Сдавайся, мужик, если жить хочешь.
Мужик не сдался. Он бросился на солдата с ревом, усиливающимся воем ветра. Дикие бараны стукнулись лбами. Один лишился камня, другой автомата. Рукопашный бой длился несколько минут. Морды были разбиты, кулаки в кровище, глаза заплыли. Никто не отступал. И вот один дрогнул. Ефрейтор размахнулся, но. бить не стал. Мужик в ватнике схватился за сердце и присел на корточки. Все. Он уже не боец. Сазонов отступил в сторону и поднял свой автомат. Волосы трепало ветром, он же и шапку его унес, пропитавшаяся потом гимнастерка начала дубеть. Мужик приподнялся, уцепился за высокие стальные перила, вздохнул полной грудью, словно сорвавшаяся с ветки птица взлетел в воздух и оказался по другую сторону жизни. Снизу видели падающую черную фигуру, беспорядочно машущую руками. Когда она упала на землю, снег стал красным.
Тот, что успел соскользнуть по канатам с колокольни, получил кличку Летучая Мышь, за ним по всему плацу гонялись. Ловкий, стервец, как убегающий заяц. Всей командой ловили, пока кто-то не бросился ему под ноги. Пришлось связать, как и того бунтаря из сарая. Их положили в сани, а везти саночки доверили умеренно спокойному кубанскому казачку-огороднику. Ему вручили и добытые лыжи.
Морячков в этом тихом омуте Сорокин так и не выловил. Зачем ему беглые зеки? Он бы оставил их здесь, да продадут же с потрохами при удобном случае.
Недолгий день подходил к концу. Восход от захода мало чем отличался, расплывшееся солнце порозовело и начало клониться к западу.
Добраться бы до баньки. Какая-никакая, а цель. Сорокин всегда ставил перед собой задачи и успешно их решал. А иначе и жить было незачем.
12.
Подметая коридорный паркет длинными полами кавалерийской шинели, полковник Челданов шел порывистой походкой в кабинет своего заместителя Сорокина. Снующие по коридору офицеры с папочками вытягивались по стойке смирно, освобождая дорогу высокому начальнику. Распахнув дверь ударом ноги, полковник ввалился в приемную, и тут же раздался вопль секретаря: «Встать! Смирно!» Все повскакивали с мест, но полковник уже скрылся за дверью кабинета Сорокина.
— Где они?
— В подвальных камерах.
Челданов сбросил шинель и рухнул на диван.
— Запрос послал?
— И ответ получил.
— Докладывай, Никита. Личности установлены?
— Разговорить удалось кубанского казака, бывшего председателя колхоза «Знамя Коммунизма» Герасима Лебеду. Опыта не имеет, в лагере до побега просидел три месяца. Арестовали в феврале 48-го. Сто шестнадцатая статья. Десять лет за то, что приберег в амбарах муку, сорок центнеров. Во время денежной реформы 47-го обмен денег шел один к десяти, так он решил продать муку после обмена и придержал.
— Правильно сделал, настоящий хозяйственник.
— Таких умников тысячами нам сплавляли. Эпидемия всю страну захлестнула, многие на реформе руки нагрели. Их-то мы не увидели, а лохи, вроде Лебеды, попались. Не для себя старался, как торгаши из Россельпрома. На маяке свою оранжерею вырастил, от цинги всех спас, эвенки слезами обливались, прощаясь с беглыми.
— Ладно. Кто второй?
— Латыш Улдис Блонскис. С ним помучились. По канатам с маяка соскользнул. Тридцать пять метров. Ловкий черт. Шестерых моих ребят, как котят, раскидал. Здоров шельма, еле скрутили. Пятьдесят восьмая, часть вторая.
— Почему не расстреляли?
— Отец его — герой гражданской войны, латышский стрелок. Памятник под Ригой стоит.
— А сын в лесные братья подался?
— Загадка. Двадцать пять лет парню вкатили. Взяли в 46-м, ему тогда двадцати еще не исполнилось. Сопротивление при аресте не оказывал, на моих допросах молчит.
— Сам, что ли, сдался? Твоих ребят, как котят, раскидал, а в 46-м лапки поднял кверху?
— Темная лошадка.
— Кто третий?
— Бандеровец. Тарас Негода. Брали его в сарае, тоже с песнями. Матерый волчара, с такими не договоришься. Этого упекли за дело, стучал на своих же, и тех вешали.
— Был и четвертый?
— Троцкист. Пятьдесят восьмая, десять и одиннадцать. В зоне с тридцать восьмого. В руки не дался, с террасы маяка сиганул — канаты перерубили и другого выхода не оставили.
— Сколько же они на маяке чалились?
— Около двух лет. Поразительно другое, Харитон Петрович. Ушли они в конце ноября 48-го из Оротухана, с сопки верхом на бревнах по сплаву, вырубленному в склоне — и прямо в реку с высоты трехсот метров. Их даже искать не стали. Выжить нереально, а они выжили. Вода ледяная, поток бешеный, что там говорить, самоубийство.
— Оротухан из Ягодинского управления?
— То-то и оно.
— До мыса Чирикова километров пятьсот будет.
— Не меньше. И перевал Шайтан не обойдешь. Гибельное место.
— Сколько же времени они добирались до маяка?
— Одному богу известно. Я бы не поверил, но факт — вещь упрямая.
— В каком они состоянии?
— Все здоровы как быки, колхозник их витаминами потчевал. Летом картошку выращивали, эвенки рыбу ловят и оленину добывают. Крупу в Магадане покупают. Жить можно.
— Объясни мне, Никита, как может волк договориться с козлом?
— Договор такой уже был, в басне Крылова. Там вроде бы тоже козел присутствовал. Волк его вину точно определил: виновен в том, что волк хочет жрать.
— Да, да, что-то в этом роде. Как могли сговориться контрик, предатель, партизан и крестьянин и уйти в бега в общей упряжке?
— На Колыме все равны, если есть одна цель — выжить.
— Значит, хозяин ошибается.
— О чем это ты, Харитон?
— О том, что земные законы у нас не срабатывают.
— Что будем с ними делать? Они же списанные.
— Бандеровца в расход. Латыша и казака переправь в центральную больницу, сопроводиловку я составлю.
— Придется завести на них карточки.
— Нет нужды, их судьбу хозяин решать будет. Отчет я ему предоставлю.
— Скажи, Харитон, Важняк мой там же?
— Там.
— Что задумал генерал?
— Кто бы знал, Никита. Думается мне, они выживут. Не зря же он их откармливает. На убой и голодные сгодятся.
— Сколько их?
— С твоими двумя — восемь. Камер — десять.
— Знаменитые одиночки?
— Детище Никишова. Так никто и не понял, для чего он их создал. Тоже со своими выкрутасами мужик был.
Челданов глянул на стол, где лежали папиросы «Север», взял пачку и покрутил ее в руках.
