Хассо Грабнер - Искатель. 1976. Выпуск №4
Света не зажигали. Гошка стоял у окна, вытянув шею, смотрел поверх белых занавесок. За заливом над цементными заводами стлался розовый дым. Бухта была черной и шершавой от волн. С гор клочьями ваты сваливались ошметки туч. Там, у заводов, багрово сверкали стекла отраженным закатным солнцем. Гошка зажмурился, медленно повернулся от окна.
— Когда вы… уходите? — спросил с таким ощущением, словно нырял в холодную воду.
— Утром, — быстро ответил Кастикос.
— Точно узнал?
— Точно, точно…
Он открыл глаза и удивился странной освещенности комнаты. Дым сигарет, стлавшийся над столом, был коричневым. Кастикос с темным фиолетовым лицом стоял в рост, раздвигал тарелки.
— Бизнес, — сказал он и начал выкладывать на стол какие-то тряпки. — В Греции — это бизнес, здесь — нет.
— Да ладно тебе! — Только что собиравшийся говорить о том же, Гошка почему-то вдруг сердито отмахнулся. — Греция, Греция. Что в твоей Греции?
— Море, яхта, девочка. А песня!.. — Кастикос вытянул толстые губы, чмокнул и расплылся в улыбке.
— Подумаешь! Вот у нас песня! Зыкина приезжала. Как выйдет вся в серебре, а другой раз вся в золоте, да ка-ак крикнет — все лежат.
— В Греция тоже.
— Что тоже?
— Все будет. Надо хотеть.
— С тобой захочешь. Небось обдерешь за услугу.
— Ноу, ноу! — Кастикос энергично замотал головой. — Нет деньги. Дружба. Понимай? Мы будем други. Ты — бизнес, я — бизнес, вместе богатость Греция…
— Для меня дружба — первое дело, — обрадовался Гошка. — Понимаешь?
Он поморщился, вспомнив, что валюта, которую собирается прихватить с собой, не вся его. Чтобы проглотить застрявшую в горле тоску, хлебнул из стакана. И подумал, что только по дружбе, без платы, дело ненадежное.
— Вот ты, — сказал, ткнув пальцем в Доктопулоса, — получишь двести, а вы оба — по сотняке. Дайте-ка ваши пропуска.
— Зачем? — насторожился Кастикос.
— Туго ты, брат, соображаешь. В нашем деле это снижает проценты, заруби на своем длинном носу.
— Соображать — твой дело. Ты рисковать.
— А ты не рискуешь?
— Я ухожу, ты остаюсь.
Как ни пьян был Гошка, а все же заметил, что Кастикос вдруг переменился, то был подобострастен, а то стал настороженно-хитроватым, что-то прикидывающим. По привычке, выработанной общением с иностранцами, решил, что тот просто набивает цену.
— Не поскуплюсь. А вот насчет риска… Я должен быть уверен, что ты тоже готов. Один за всех, все за одного. Равенство. Понятно?..
— Понятно, — засмеялся Кастикос и похлопал Гошку по плечу.
— А если непонятно, то надо — зад об зад и кто дальше прыгнет. У нас равенство. — Он показал на окно и недобро усмехнулся. — Во всем равенство. Так-то, дорогой греческий товарищ. Давай пропуск и своим барбосам скажи, чтоб выкладывали.
Он взял протянутые греками картонки в пластмассовой обертке, развернул веером, как карты, подул на них и выдернул одну.
— Скажи, пожалуйста, за такую фитюльку — четыреста тугриков.
С пропуском в руке Гошка обошел стол, поднял под мышки совсем обмякшего Доктопулоса, поправил на нем галстук.
— Скажи, там, на фотографии, в твоем паспорте, который сейчас у пограничников, ты на себя похож?
— Похож, похож, — ответил за него Кастикос.
— Красавец! — Он прислонил грека к стене и встал рядом.
— А мы похожи?
— Похожи, похожи! — Кастикос вскочил с места, забегал по комнате, что-то возбужденно начал объяснять своим приятелям.
— Значит, так, уточняю задачу, — сказал Гошка. — Мы меняемся одеждой, и вы двое поведете меня на судно, на своего «Тритона», как пьяного. Вместо него. Пограничники, конечно, ни черта не заметят, поскольку я как он и поскольку ночь и такой ветрище. Вы доставите меня в каюту и будете сторожить, чтобы кто из команды не застукал раньше времени. Потом в каюту придут пограничники проверять паспорта. Мы будем сидеть и пить, чтобы рожи наши были ни на что не похожи. Я будто совсем пьян, а вы — еще ничего, будете разговаривать. И улыбайтесь. Ты, Кастикос, поднесешь пограничнику. Он откажется, а ты обижайся, про дружбу говори. Тогда быстро из каюты выкатятся. Я их знаю: пограничники угощений боятся как черт ладана…
Доктопулос отвалился от стенки и заговорил что-то, размахивая руками.
— Он мало понимает русски, — сказал Кастикос. — Он боится.
— Чего бояться, чего? — забеспокоился Гошка. — Выспишься тут, завтра скажешь — пьяный был. Пригласил я тебя к себе, напоил, а что дальше — не помнишь. Свалишь все на меня, и отправят тебя домой первым же пароходом. Риску никакого.
— Деньга, — сказал Доктопулос.
— Фирма на расходы не поскупится. — Гошка вытряс карманы, отсчитал двести рублей.
— Еще.
Гошка посмотрел на Кастикоса. Тот, будто ничего не слышал, царапал вилкой скатерть.
— На, грабь. — Он кинул через стол несколько червонцев.
Доктопулос разгладил их, накрыл широкой ладонью.
— Еще…
— Черт черномазый!
Гошка пометался глазами, затравленно оглядываясь, кинулся к Вериному столику, достал коробочку, выложил на стол золотое кольцо — давний подарок матери. Когда грек черными пальцами сцапал кольцо, в Гошке шевельнулось что-то похожее на жалость. Но он отогнал это чувство. «Простит Верунчик, все простит…»
— Ясас, — сказал Кастикос, поднимая рюмку и улыбаясь во весь рот. — Ваше здоровье. Эндакси…
У дверей нерешительно тренькнул звонок. Гошка вздрогнул, на цыпочках пошел в прихожую.
— Кто? — спросил он, когда звонок затрещал второй раз.
— Вера дома?
— Счас, минуту. — Вбежал в комнату, схватил со стола черную бутылку с недопитым коньяком, пару рюмок и плотно закрыл за собой дверь в комнату.
На лестничной клетке стоял знакомый прапорщик в зеленой фуражке, виновато улыбался, теребил маленький букетик алых гвоздик.
— Верунчик ушла ночевать к подруге, — сказал Гошка, многозначительно стукая рюмками о бутылку. — Велела нам выпить за ее здоровье.
— У вас гости? — спросил прапорщик.
— Свои… собрались.
— Почему же Вера ушла?
— Я ее сам попросил.
— Чтобы она не увидела ваших друзей?
— Не дай бог, вы с Веркой поженитесь, — сказал Гошка, все еще позванивая рюмками. — Вдвоем вы меня до смерти завоспитываете.
— Вера знает, кто у вас?
— Давайте лучше выпьем. Коньяк — во всем городе не найдешь.
— Мне на службу, — сухо сказал прапорщик.
До Гошки вдруг дошло, что служба его в том и состоит, чтобы следить, как бы кто незаконно не переступил границу у пирса.
— Кто же уходит в норд-ост?
