Василий Ефименко - Ветер богов
— Это… это переводчик не смог объяснить. Он плохо говорит по-русски! — нашелся Мори. — Конечно, мисо очень нужен. Спасибо за заботу!
— Надеюсь, наше сотрудничество улучшится, — заключил подполковник.
Капитан Мори поклонился и вместе со своими офицерами вышел.
В душе его бушевала ярость.
— Вы понимаете, майор, — обратился подполковник к Попову, — почему они не хотят отделяться от солдат? Ведь в офицерском лагере условия лучше, а вот не идут. Они хотят держать своих солдат в отдалении от нас. Офицеры понимают, что произойдет в сознании простого человека, когда он узнает правду о войне…
— Лучше всё же перевести офицеров.
— Нет. Пусть солдаты сами поймут, где правда. Если вы снимете сейчас офицеров, унтер-офицеры окажутся нисколько не лучше. Одна школа. Да и среди офицеров, конечно, могут найтись порядочные люди. Надо и им помочь. Наступит неизбежно такой момент, когда солдаты сами потребуют снять офицеров с поста. Вот тогда — другое дело… Ну, как их переводчик? — спросил подполковник у подошедшего капитана Ковальского.
— Юлит, — сказал капитан. — Говорит, изучал русский язык в Харбине. У него там была знакомая русская семья.
— Он призван из кёвакай?[26]
— Нет. Сверхсрочный служака.
— Надо будет им поинтересоваться. Что-то он мне не нравится, — заметил подполковник, направляясь к автомашине.
5
У Нисино кошки скребли на душе, словно он слышал этот разговор. Слишком стал он на виду. Неосторожно!
Ночью Нисино долго шептался с Мори. Капитан сам ещё не успокоился после неприятного разговора.
— Вы поступили, как осел, в этой истории с мисо. Теперь русские объяснят солдатам, что это мы с вами, мы, — прошипел капитан, — мешали. Нам нельзя самим так открыто настраивать солдат против русских. Делать это надо руками других. Хитрость и мудрость — вот что должно определять наши действия. У вас есть на примете абсолютно надежные люди?
— Есть, господин капитан. Старший унтер-офицер Хомма.
— А как фамилия того болвана, которого вы подсунули на должность командира третьего взвода?
— Эдано Ичиро!
…Эдано, натрудившись за день, спал беспробудным сном. В отличие от других командиров взводов он сам брался за лопату, и на подчиненных это действовало лучше всяких приказов. Не занимался он и рукоприкладством. Солдаты ценили это и старались его не подвести, чтобы вместо него не поставили другого.
Почти три месяца находился Эдано на русской земле. Всё, что с ним было раньше, что пережил он — камикадзе: Лусон с безвестным аэродромом, где маскировался отряд “Белая хризантема”, последний вылет и последовавший затем сумасшедший перелет из Манилы в Дайрен — всё начало казаться ему дурным сном.
Три месяца — это и много и мало. Мало, когда знаешь, что ждет тебя впереди, и очень много, если не представляешь, что с тобой будет дальше и сколько долгих лет придется тебе пробыть здесь. Что вообще ждет их впереди?
С недоверием встретили солдаты первый номер “Нихон симбун”, который привез Гуров. “Русская пропаганда”, — говорили японские офицеры. Капитан Мори — тот даже собственноручно сорвал со стены номер газеты, а после у него был неприятный разговор с майором Поповым.
Эдано не запрещал, как другие командиры взводов, читать газету. Сам он, однако, не ходил на беседы, которые проводил Гуров. Когда он прочитал, что в плен сдались такие полководцы, как генерал Ямасита, его собственные переживания отошли на задний план. Если уж сам Ямасита сдался…
Иначе воспринимал всё Савада. Он снова ожил, охотно комментировал газетные сообщения, хотя вести с родины были малоутешительными. Механик заучил уже несколько десятков русских слов и пытался сам разговаривать с русскими мастерами. Он уверенно управлялся с бетономешалкой — взвод теперь вел кладку стен. Довольные старательной работой механика, русские мастера угощали его махоркой.
Махорка. Все привыкли к этому крепчайшему зелью и ловко свертывали папиросы-самокрутки.
Куда труднее было приноровиться к морозам. Какие адские холода! С наступлением зимы работа пошла медленнее, и кладка застопорилась.
Эдано гордился тем, что научился класть стены. Он был самолюбив и не хотел отставать от своих подчиненных. Правда, случалось, что русский мастер, укоризненно покачав головой, ломал кладку. Приходилось прибегать к помощи Савады, как переводчика.
Офицеры заметно изменили свое отношение к Эдано. С ним разговаривали теперь более грубо, пренебрежительно, но никто, однако, не смел поднять на него руку: всех останавливала атлетическая фигура Ичиро и решительное выражение лица. Впрочем, после того как русские офицеры объявили о судебной ответственности за побои, даже самые скорые на расправу офицеры предпочитали не давать волю рукам.
Однажды, возвратясь в казарму, Эдано нашел на одеяле записку:
“Если будешь выслуживаться перед русскими, домой не доедешь. Утопим в море”.
Эдано возмутился. Негодяи! Он тут же построил взвод и громко, чтобы все остальные слышали тоже, заявил:
— Сегодня мне подбросили записку. Какой-то негодяй угрожает мне за то, что я хочу честно работать. Это писал подлый трус. Пусть он придет и открыто скажет мне, что я неправ. Всё, разойдись!
Разумеется, автор записки не захотел себя обнаружить.
А вечером, взволнованный последними событиями, Савада поделился с другом своими соображениями:
— Понимаешь, Ичиро, бить теперь солдат стали меньше, побаиваются русских. Но вот что происходит. В четвертой роте солдат заявил, что нечего мелким начальникам, да и самим господам офицерам лодырничать. В тот же вечер его ударили поленом по голове. Русским сказали, что он сам виноват, упал со сходен.
— Ну и что?
— Будь осторожнее. Во взводе все за тебя. Разве только вот Нагано. Что-то он с Хоммой шептался. Не оказались бы они одного поля ягода.
— Мне нечего бояться. Я сумею за себя достоять, — угрюмо ответил Эдано.
6
Гуров вызвал к себе Эдано.
— Что это за записку вам вчера подбросили?
Эдано удивился. От кого он мог узнать историю с запиской? Неужели Савада сказал?
— Да так, господин офицер, ерунда. Собака, которая много лет лает, не кусается.
— Эта пословица не всегда верна. А если это, так сказать, коллективное послание? Ну, не хотите говорить, не надо. Меня интересует другое. Почему на общих беседах вы избегаете откровенного разговора со мной?
— Многие вещи мне кажутся только пропагандой, господин офицер!
