Александр Кикнадзе - Кто там стучится в дверь?
Олимпийские кадры сменяются военными.
Поднялся в воздух и взял курс на Британские острова «юнкерс», ведомый олимпийским чемпионом по боксу. Под крылом крупный железнодорожный узел, забитый составами. Бомбы точно ложатся в цель. «Это был нокаутирующий удар в солнечное сплетение», — объявляет комментатор. Вышла на охоту подводная лодка с олимпийским призером по стрельбе. «Он стоит у торпедного аппарата, его глаз точен, его сердце спокойно, а рука надежна. Посмотрите, что станет через минуту с вражеским транспортом».
И снова Олимпиада.
Имперский стадион чествует бегунов-призеров. Они замерли на «ступенях витязей» в ожидании торжественного момента. Их показывают крупным планом... О, знакомое лицо... Оммер. Счастливо улыбнулся и впился взглядом в ту точку трибуны, где за тонким шелковым шнурком сидит человек с челкой, спадающей на лоб, и едва заметно касается кончиками пальцев одной руки ладони другой.
По стадиону проходят германские чемпионы. На их лицах отсветы победы и преданность фюреру.
— Ты знаешь, сколько золотых медалей мы выиграли? — спрашивает Ульрих. И, не дожидаясь ответа, говорит: — Тридцать четыре. На двенадцать больше, чем американцы. Между прочим, на всех предыдущих Олимпиадах безраздельно господствовали янки. Их еще никогда и нигде так не били.
— Этот Оммер, — спрашиваю я, — тот самый, с которым мы встретились на балете?
— Да, — с почтением отвечает Лукк. — Он тоже на вахте. Новые времена, новые песни. «Сегодня нам принадлежит Германия, а завтра будет принадлежать весь мир». Разве нет?
Я так часто и так отчетливо видел эту сцену во сне, так ждал ее и так готовил себя к ней, что, когда она разыгралась наяву, у меня, видимо, просто уже не осталось сил и эмоций для того, чтобы, как любил говорить Вячеслав Максимович Подоляк, возликовать душой.
Все было так, как я это себе представлял. В семь тридцать скрипнула калитка. Пришел почтальон. Дядя, работавший в саду, перебросился с ним парой слов. Снова скрипнула калитка. А вскоре я услышал, как тяжело поднимается ко мне дядя. Он нетерпеливо постучал в дверь:
— Вставай, вставай, Франц, посмотри, какой день, какое солнце и какое письмо... Письмо из дому, вставай... Шел четырнадцатый день — пока это рекорд.
Дядюшка взял с этажерки ножницы, аккуратно вскрыл конверт, радостно воскликнул:
— О, да тут целое послание, поднимайся, читай!
Письмо было как письмо. Макс Танненбаум сообщал о делах в колхозе, о том, кто как себя чувствует, спрашивал, когда я собираюсь домой; в приписке брату Макс рассказывал о житье-бытье дальних родственников, живущих в Дидубе, под Тбилиси, и на Волге, интересовался самочувствием Эрнста и спрашивал, не надоел ли я ему. А в самом конце были слова, которых я так ждал:
«Тетушка Агриппина крепко обнимает тебя и передает самые добрые пожелания. Было бы неплохо, если бы ты привез ей в подарок недорогую косынку».
Вот оно, одно только слово, но мне теперь будет совсем по-другому дышаться. И почему-то показалось, что и походка станет немного другой — расправятся плечи и шагать по этой земле я буду увереннее, чем вчера.
Со мной устанавливают связь. Я должен рассказать о своих делах, о первых знакомствах, о том, как складываются отношения с Эрнстом Танненбаумом.
В тот же день мы с дядей сели за ответные письма. Наконец появилось дело — мне действительно захотелось купить хорошую косынку дорогой и малознакомой мне тетушке Агриппине».
В тот же вечер отставной майор, надев любимый костюм из светло-серого твида и тщательно завязав галстук, пригласил Аннемари, Ульриха и племянника провести вечер в «Лёвенброе».
Они поднялись на третий этаж и вошли в огромный, шумный, прокуренный зал, заставленный грубо сбитыми столами и скамьями с высокими спинками.
Кельнер, жирный, но проворный детина в коротких кожаных штанах, встретил компанию в дверях, приветливо улыбнулся, показал пальцами: «одну минуту», скрылся, а вернувшись, извиняющимся тоном сказал:
— Придется подождать немного. — И, признав во Франце незнакомца, показал глазами на металлическую настенную доску: — Сегодня у нас праздник: десять лет назад в этом зале выступал фюрер, — много гостей.
Наконец пригласили в зал. За соседним столом наслаждалась собой шумная компания с расхристанным — расстегнутая рубашка, сбитый на сторону галстук — пожилым господином на председательском месте.
— Это Оммер — глава рурского угольного синдиката, — сказал дядя. — Он приезжает сюда раз в год. Когда-то, еще до прихода Гитлера к власти, он начал отчислять в его фонд по пять пфеннигов с каждой проданной тонны угля... Очень уважаемый человек.
— Родственник олимпийского чемпиона?
— Его родной дядя.
Жирный кельнер поставил на стол четыре картонных кружочка и четыре огромные кружки пива, немного сыра, колбасы и соленые корочки.
Майор завел разговор о письме из Терезендорфа, но тут заиграл оркестр — во всю силу дули в трубы трубачи и бил в барабан барабанщик. Мужчины вздохнули, закурили папиросы. Аннемари, никого не стесняясь, положила руку на руку Франца. Дядюшка стыдливо отвел взгляд; окунулся в свои мысли.
«Мне нравится Франц, — говорил он себе. — Человек основательный, на ногах стоит крепко. На брата моего похож. Как он там? Сколько лет не виделись? Двадцать восемь... Полжизни. Тоже был с характером. Неужели не тоскует по родной земле, по родным обычаям?.. Да и изъясняются там на старом немецком. Послушать Франца — будто из прошлого века гость пожаловал. Ничего, языку можно научиться, не это главное. Руки умелые — старый стол починил, полки для книг смастерил, должно быть, и этим в отца — тот всегда какое-нибудь занятие по дому находил. С Францем и беседовать и спорить интересно. Хорошо бы, женился на Аннемари да остался со мной».
Думал Ульрих Лукк: «Я бы многое дал, чтобы побывать там, откуда приехал Франц. Мои земляки в колхозах? Ин-те-рес-но. А заплачу-ка я сегодня за всех».
— Кельнер! Еще пива!
Думала Аннемари: «Мне хорошо с ним, хорошо. Только надолго ли это? Из-за меня... способен ли он остаться из-за меня?»
Думал Франц Танненбаум: «Все идет как надо... Кажется, я купил подходящую косынку. Какая теплая и нежная рука у Аннемари. Кто Аннемари?»
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
ПОРА РЕШЕНИЙ
ГЛАВА ПЕРВАЯ
ПЕРЕД НАЧАЛОМ
В середине июня 1941 года на приграничном советском аэродроме совершил вынужденную посадку немецкий бомбардировщик. Штаб военного округа связался с Москвой и получил приказ встретить экипаж с долженствующими знаками внимания. Командир «юнкерса» заявил, что вышло из строя навигационное оборудование.
