Виктор Вучетич - Следователь особого отдела
В ту ночь он, однако, напился до бесчувствия, а утро принесло горькое похмелье и понимание того, что выбор сделан помимо его воли и окончательно.
Анна достала из своего потайного сейфа, оборудованного в подвале дома, небольшой листок с отпечатанным типографским способом немецким текстом и стала переводить его Григорию. Но тот слушал плохо, запало в память лишь то, что отныне он добровольно изъявлял желание сотрудничать с германской военной разведкой и в случае отказа от выполнения задания или измены будет нести ответственность по закону германской разведки. Гришке ничего не оставалось, как подписать этот немецкий текст. Бросить Анну он не мог, значит, надо плыть дальше по течению. И все покатилось по-прежнему, с той лишь разницей, что теперь и он почувствовал некоторую власть над Анной и мог сам попробовать диктовать такие-то условия. Анна легко уступала в мелочах, но была категорически жестокой, когда Григорий требовал большего, нежели просто любовная связь. Она решительно отказывалась выйти за него замуж. В конце концов Григорий решил довольствоваться тем, что имел, оставил свои надежды и даже подумал, что так оно, наверно, лучше, никому не в тягость. И со спокойной совестью стал донашивать костюмы своего предшественника.
Начавшаяся война заставила Григория затаиться до особого распоряжения Анны. А когда он наконец смог вылезти на свет божий, уже появился Бергер, который сразу же поставил его в положение слуги и исполнителя самой грязной работы осведомителя и провокатора. Конечно, Анна чувствовала себя виноватой оттого, что не смогла отстоять хоть какую-то, пусть внешнюю самостоятельность и незамаранность Григория в кровавых делах Бергера и его приятеля гестаповца Клямке. Но что она могла сделать, если и сам Гриша, с его непомерно раздутым тщеславием, так и лез на рожон. Может быть, он рассчитывал на то, что какой-нибудь офицерский чин в немецкой армии даст ему большие права на Анну? Все могло быть, думала теперь Анна, но его ведь больше нет… Она вспомнила стрельбу на улице, солдата, обыск, бесцеремонные слова мимоходом: “Бабка старая”…
И вот лежит она одна. Бергер бросил. Гришу убили… И если эта проклятая уборщица ее выдаст… То что случится? А ровным счетом ничего! Нет никого, нет свидетелей. Она ведь действительно никого не убивала и ни в кого не стреляла. А о том, кто она на самом деле, не может знать ни одна живая душа в городе. Бергер же поклялся, что она не фигурирует ни в одном документе. Карл мог бы сказать — но он далеко. Так далеко, что и не достать.
Поэтому нельзя нервничать, волноваться. Надо успокоиться, взять себя в руки и снова стать прежней Анной, милой, простой, доброжелательной… А интуиция? Ну что ж, разве не смертельно опасно то дело, которым она занимается всю жизнь?..
15
Военный санаторий располагался в двух десятках километров от Москвы, на высоком берегу Москвы-реки, в старинной не то графской, не то княжеской усадьбе. Кто был ее прежним хозяином, Бурко толком не понял, чуть ли не родственник царя. Поэтому он и усадьбу себе строил широко и богато, по-царски, великого по тем временам архитектора пригласил. Так объяснял капитану шофер “эмки”, несущейся с довольно приличной скоростью по шоссе мимо безлюдных, словно вымерших подмосковных поселков и деревушек. Шофер уже не раз бывал со своим начальством в санатории и теперь вовсю живописал роскошный дворец со множеством колонн и мраморных статуй древних героев на террасах и вдоль аккуратных, на заграничный манер аллей.
На родине Бурко, в Камышовичах, в бедном Полесье на границе Черниговской и Гомельской областей, ничего подобного, конечно, быть не могло. Забытые богом хутора, бесконечные леса и болота — вот где прошло детство и началась его трудовая жизнь. Позже, во время учебы в Гомеле, Бурко и сам жил в красивом высоком доме, но он наверняка не годился для сравнения с этим дворцом. Никогда еще не бывал во дворцах Бурко, не имел для этого времени. С середины тридцатых годов в качестве уполномоченного райотделения НКВД Бурко дни и ночи кочевал по району. Это были годы усиленной классовой борьбы в деревне, и Бурко “учитывал”, как тогда говорили, торговцев и кулаков, спекулянтов, бывших белогвардейцев. С освобождением западных областей работы прибавилось, к вышеперечисленным враждебным элементом добавилась польская и немецкая агентура.
Начало войны застало Бурко в Минске, где он занимался эвакуацией секретных документов и материальных ценностей, а потом и сам пробивался на восток сквозь огонь и бомбежки, дважды выходил из окружения, участвовал в декабрьском наступлении под Москвой. Сорок третий год встретил в армейской прокуратуре в чине капитана, а затем был переведен в Особый отдел корпуса на должность следователя. Народ в отделе подобрался толковый, умели работать с полной отдачей, до седьмого пота, что особенно ценил крестьянский сын Василий Бурко, однако не забывали и шутку, к которой он был всегда расположен, обладая смешливым и немного авантюрным характером. Правда, за этот свой характер он уже имел несколько, хоть и не очень строгих, нареканий от майора Дзукаева, в общем с пониманием относящегося к юмору, веселому розыгрышу. Бурко так и подмывало скопировать старшею следователя, его кавказскую горячность, своеобразную интонацию гортанного голоса и особенно заметный в минуты раздражения характерный акцент. Дзукаев сердился или делал вид, что сердится, но было видно, что и он дорожит единением своих подчиненных, их дружбой и постоянной готовностью к взаимовыручке.
Вот и теперь, получив задание встретиться с Елецким, Бурко понимал, как важен для ведущегося расследования разговор с бывшим партизанским командиром, и радовался про себя, что все пока так удачно складывается — без особых потерь времени. Но еще большее удовольствие испытывал Бурко, когда представлял себе, как будут довольны его успехом в отделе, он уже словно видел искорки в глазах Дзукаева. И ему было не просто приятно хорошо делать свое профессиональное дело, а делать его именно для своих коллег, неутомимого Саши Рогова, мрачноватого тугодума Виктора Дубинского, постоянно напряженного, словно натянутая струна, всегда первым лезущего в самое пекло Ивана Дзукаева, наконец, для предельно спокойного и собранного, стоящего горой за своих подчиненных полковника Федорова, — вот уж и правда, если кому и хотелось подражать, так только ему…
Невольно замедляя шаг и покачивая головой от восхищения, разглядывал Бурко высокие стрельчатые окна старого дворца, красивые завитушки на вершинах колонн, широкие мраморные лестницы и мраморных львов на них, витые стойки перил по краям террас. Он понимал сейчас особую гордость москвича-шофера, расхваливавшего на все лады такую красоту.
