Остин Райт - Островитяния. Том второй
Выражение невыносимой боли мелькнуло на лице лорда Моры.
Далее лорд Дорн предложил продлить пребывание в стране до трех месяцев представителям дипломатического корпуса и их семьям, а также лицам, имеющим паспорта, с учетом привилегий, предоставляемых им международным правом. Предложение было принято без оглашения списка.
Затем он заявил, что отныне Островитяния не связана никакими договорами ни с одной из иностранных держав.
— Мы полагаемся сами на себя, — сказал он.
После чего Совет разошелся до утра следующего дня.
Мгновенно в зале поднялся шум, и все пришло в движение. Граф фон Биббербах выступил вперед с намерением обратиться к лорду Море или лорду Дорну, но передумал.
Ламбертсон спрашивал, что именно сказал Дорн, и мне пришлось едва ли не кричать, чтобы он мог меня услышать.
Посол пробормотал что-то насчет того, что это оскорбительно.
Граф фон Биббербах, собиравший вокруг себя коллег, окликнул Ламбертсона.
— Я вам больше не нужен? — спросил я посла.
— Думаю, нет.
— Тогда до свидания.
Я пожал ему руку, надеясь, что вряд ли мы еще встретимся, и мы расстались.
Лорд Дорн, лорд Мора и мой друг стояли вместе и разговаривали. Тор с Дорной направились к двери за троном, через которую они вошли. Лицо Дорны было обращено к королю. Прежде чем выйти из зала, она оглянулась, и я, встав на цыпочки, помахал ей рукой, чтобы выразить свою радость и восхищение, хотя был не уверен, что она заметила меня в толпе.
Я чувствовал, что должен поделиться хоть с кем-то переполнявшей меня радостью — с Ислой Файном, Дорном или Наттаной. Большинство островитян стояли в проходах между рядами скамей и разговаривали так взволнованно и возбужденно, как мне еще не приходилось видеть. Исла Стеллин говорил с Келвином, Дорн беседовал с судьей Чессингом. Образовавшиеся по всему залу группы не имели никакого отношения к тому, кто и за что голосовал. Вряд ли было удобно вмешиваться и отвлекать кого-то только для того, чтобы сообщить о своих эмоциях. Дорн присоединился к деду и лорду Море, вид у него был деловой, озабоченный, и мне не захотелось нарушать их беседу. Лорда Файна не было видно — все покинули свои места и смешались, но Наттана стоял одна, прислонясь к стене. Я решил подойти, что бы ни подумали иностранцы, если бы и заметили меня. Островитяне вряд ли обратят внимание.
Секретари, жены и гости дипломатов толпились в дверях, и двое или трое заговорили со мной, когда между рядами скамей я пробирался через нашу, иностранную половину на островитянскую. Наконец я подошел к Наттане. Веснушки выделялись на ее бледном лице ярче обычного. Она взглянула на меня: кончики влажных ресниц слиплись, слезы оставили потеки на матовой коже щек.
— Я хотел вам сказать… — начал я, но вдруг вспомнил об отступничестве лорда Хиса. Его не было видно. — Наттана! — воскликнул я, но было уже поздно.
— Говорите, Джонланг.
— Я хотел сказать кому-нибудь, как я рад, что голосование закончилось, и… Но я забыл…
— Я тоже рада! — воскликнула девушка. — Почему вы не хотели мне говорить?
— Я хотел сказать. Только сейчас я понял, как я рад!
— Не больше моего! Взгляните на них!
Она жестом указала на группу послов и консулов, окруживших графа фон Биббербаха.
— Да, вид у них… растерянный, — сказал я. Наши глаза встретились, и мы рассмеялись. И в то же время я почувствовал холодок у корней волос. Сбрасывать этих людей со счета было рано… Если начнется война, смогу ли я вступить в островитянскую армию? И, если останусь в живых, разрешат ли мне не покидать Островитянию?
Вглядываясь в лицо Наттаны, я не мог найти ответа.
— Ах, как я рад!
Я схватил руку Наттаны и стиснул ее в своей. Но кому было до этого дело?..
— Я и забыл, Наттана, что у вас не приняты рукопожатия.
Ладонь девушки была мягкой, безвольной.
— Иногда и мы так делаем, — сказала она, и пожатие ее стало чуть крепче.
— Ах, Наттана, не могу выразить, как я рад, что ваша страна решилась на это!
Девушка мягко, словно извиняясь, отняла руку.
— Что вы собираетесь сейчас делать, Джонланг?
— Придется работать до вечера, чтобы закончить статью. А завтра или послезавтра возвращаюсь к Файнам, если, конечно, не случится ничего непредвиденного.
— Я еду в Верхнюю усадьбу, — девушка потупилась. — Не знаю, надолго ли. Отец говорит, что лучше мне уехать.
— Жаль!
— Мне тоже. Не люблю, когда меня наказывают.
Она подняла голову.
Мы с Эком выезжаем послезавтра. Нам с вами по пути.
— Мы могли бы поехать вместе, — сказал я, не раздумывая.
— Вы правда хотите, Джонланг?
— Ах, с огромным удовольствием!
— Дайте знать, если что-то случится. А если нет, мы заедем за вами на рассвете. Сейчас мне надо домой.
Одна половина моего существа была поглощена работой, другая же, охваченная радостью, волнением и отчасти страхом, то и дело угрожала нарушить равновесие и дать смятению чувств одержать верх. Повсюду и островитяне, и иностранцы, без сомнения, с головой ушли в свои заботы — одни, раздумывая над тем, какой обходной маневр предпринять, чтобы избежать высылки и сбросить новое правительство, другие — укрепляя свою оборону. Как простой наблюдатель я был равно чужд обеим сторонам. Белая от снега Городская площадь, через которую протянулись цепочки следов, лежала в бледном свете зимнего дня. Меня все время тянуло взглянуть на людей, входивших и выходивших из Домашней резиденции, где должен был находиться сейчас лорд Дорн. Трудно было избавиться от чувства, что даже отношение друзей ко мне изменится и я вряд ли буду столь же желанным гостем, как прежде. И Город как будто выглядел по-иному, став холоднее и отчужденнее, идя своим путем и живя своей, отдельной от моей жизнью. Но в мыслях моих царил порядок, слова одно за другим легко ложились на бумагу, время быстро подвигалось к вечеру.
Зашел попрощаться Даунс. Он отплывал завтра и был очень этим доволен.
— Я прекрасно наладил дело с «Выставкой», — сказал он, — хотя теперь это, верно, ни к чему. Может быть, пошлете мне письмо до востребования? Не стоит нам терять друг друга.
Я пообещал написать, Даунс в ответ предложил выступить в роли курьера, взяв мою статью, и отослать каблограмму из Мобоно: она вполне могла оказаться первым в мире известием о событиях в Островитянии.
— Думаю, что уезжаю вовремя, — продолжал Даунс. — Вам бы тоже лучше уехать, мистер Ланг. Нам, американцам, теперь здесь нет места и, наверное, не скоро будет.
Он ушел. Итак, «Плавучая выставка» и все с ней связанное осталось в прошлом. А результат? Ведь это была моя самая серьезная и чистосердечная попытка хоть как-то изменить Островитянию.
