Сергей Алексеев - Утоли моя печали
– А обещал вести себя хорошо! – весело рассмеялась Ксения.
– Хорошо вести себя – это как? Соглашаться с тобой? Разделять твои убеждения и воззрения? – Он чувствовал, что пьянеет еще больше и мысль начинает ускользать, теряя его контроль.
– Я чувствую, как бунтует твое мужское сознание, но подумай, что может радикально изменить принципы человеческого существования? Новые президенты? Мировые правительства? Новый мировой порядок, основанный на амбициях, силе и ненависти? – Ксения откинулась назад, опершись на руки, подчеркивая свою независимость и превосходство. – Ты же сам вступил в борьбу против последней волны безумства. Был на Кавказе, испытал все, что испытывали великие поэты, и знаешь древний обычай, когда женщина, сняв с головы платок, может остановить кинжалы в руках мужчин. И ты видел там женщин с обнаженными головами! А знаешь, что они гибнут как матери, если снимут платок? Женщинам нельзя открывать свои волосы, но они открывали. Они пожертвовали своей сутью, но остановили резню?.. Нет. Потому что мужчины переступили черту, разделяющую разум и безумие, переступили через своих матерей.
Слушая ее, Бурцев ощущал пьяное головокружение, так что огоньки гирлянд поплыли перед глазами, будто по воде. Он еще старался стряхнуть это состояние, думал, что зря пил живую воду, все-таки что-то намешано, скорее всего снотворное, а все эти речи – только способ отвлечения, однако чувствовал лишь радость и умиротворение. Не то что противоречить хозяйке, а и говорить не хотелось. Он прикрыл глаза, и голос Ксении полетел, будто издалека.
Потом и вовсе исчез, обратившись легким звоном: так звенели сосульки на ветках старых тополей, раскачиваемых ветром.
И сразу же потянулась перед глазами бесконечная вереница беженцев; цепочка эта истончалась, так что люди шли в затылок друг другу, или, наоборот, безобразно утолщалась, и этот желвак стремительно прокатывался назад, против хода, создавая полное ощущение, что это не людской поток, а огромный змей, удав, время от времени проглатывающий добычу целиком. Голова его лежала где-то у горизонта, охваченного сверкающим белым огнем, над которым вздымались тучи черного дыма с малиновыми отблесками, а хвост как бы растворялся в воздухе, накрытом бордовым атласным полотнищем.
Тут его осенило! Ведь это же Покров Богородицы!
Бурцев не был религиозным человеком и впервые тесно столкнулся с обрядами и атрибутикой Православной Церкви, когда работал по делу убийства оптинских монахов.
Он имел представление об этом Покрове, однако суть его оставалась в сознании только как легенда, миф и не трогала души. Тут же неведомо каким образом он почувствовал, что надо бежать туда, под полотнище, что только там спасение от огненного и дымного горизонта впереди. И что под Покровом находится некая Страна Дураков.
Он побежал и закричал беженцам: «Назад! Туда, назад! Идите в Страну Дураков»! Но цепочка упрямо вытекала из-под Покрова – то ли не слышали, то ли не понимали, люди были черноволосыми и смуглыми, как арабы, и таращились на него безумными глазами. Не различить ни мужчин, ни женщин, какие-то бесполые. «Вы что?! – заорал он и будто бы замахал пистолетом, как комиссар, чтобы вернуть отступающих бойцов. – Всем назад! Всем в Страну Дураков!..» Нет, они вроде были русские, и Бурцев услышал глухой ропот: «Не слушайте его, люди! Это чужой! Он считает нас дураками, хочет заманить в ловушку и погубить. А мы умные и не пойдем! Отберите у него шапку!» Только сейчас он заметил, что в руке не пистолет, а чудная шапка из пушистого меха с красным верхом, словно у генеральской папахи. Он надел ее на голову, побежал прочь и все-таки не поспел выскочить из потока; люди вмиг охватили его, заключили в круг, и он оказался на земле… «Бросайте в него камни! – раздался рокочущий голос. – Отнимите шапку!» Он закрыл голову руками, уткнулся лицом в землю и ощутил сильные удары по телу – били камнями! – и странно, от каждого он вздрагивал, но совсем не чуял боли. А толпа все швыряла булыжники, и скоро на месте, где лежал Бурцев, возникла пирамида округлых камней. Он же радовался, что все еще жив и что сейчас-то, под этой кучей, его не убьют. Наконец голоса стихли, он стал выбираться из-под каменной тяжести и увидел, что кругом пусто, ни души! Ни огня на горизонте, ни Богородичного Покрова… Тогда он забрался на груду камней и огляделся. Голая и плоская равнина простиралась во все концы, торчали высоковольтные опоры и телеграфные столбы без проводов, не в линию – как попало. Бурцев крикнул и не услышал своего голоса, в горле пересохло, хотелось пить. И тут он увидел, что стоит не на камнях, а на черепах, раздетый, босой и без шапки.
В этот момент что-то зазвенело, будто электрическая лампочка лопнула.
И от этого звука он проснулся…
Первое, что увидел, – выпавший из руки и разбившийся стакан. Осколки еще покачивались на полу. Спина, шея и плечи затекли в неудобном положении и при малейшем движении вызывали боль, невыносимо хотелось пить. На стенах и потолке по-прежнему светились новогодние огоньки, все было на месте, кроме… Ксении. Возможно, она вышла в другую комнату, пока он спал, но тут он заметил на кресле ее бордовое атласное одеяние и сразу вспомнил сон…
Разминая ноги и позвоночник, Бурцев с трудом поднялся, переступил осколки на полу и недоверчиво потрогал скользкую ткань, прислушался – полная тишина! Отчетливое чувство, что в доме никого нет. На какой-то момент возникла надежда, что хозяйка просто ушла спать. Бурцев заглянул в смежную комнату, на кухню. Для верности подергал ручку двери, запертой на внутренний замок, сунулся к окну и увидел сквозь стекло двойных рам полотно старинных железных ставен. Заперли его накрепко, и главное – не понять, ночь сейчас или день, часы на руке остановились на половине третьего. Он еще раз обошел комнаты, никаких часов в доме не было, как, впрочем, телевизора и радиоприемника.
Потом он неожиданно для себя успокоился, разыскал на кухне три стеклянные банки с водой, аккуратно накрытые кусками марли, и, не разбирая, где здесь живая, а где обычная, напился из первой попавшейся и стал искать, куда бы завалиться поспать. Ложиться на кровать Ксении в спальне он не решился и потому устроился на старинном коротком диванчике в зале, накрывшись вместо одеяла атласным одеянием хозяйки… И будто бы растворился в легкой и тонкой материи. Она была как атлас – невесомая, приятно-скользкая на ощупь и переливающаяся всеми цветами радуги от новогодних гирлянд. Да, это была тончайшая материя! Но теперь не ткань одеяния, а незримое лучистое тепло, исходящее от нее. И вдруг его осенило, что все это и есть энергия – совсем еще недавно неприемлемая и неизведанная. Нечто подобное Бурцев испытывал давным-давно, в раннем детстве, когда забирался к матери на колени и прижимался к ее груди…
