Андрей Черетаев - Сибирский Робинзон
— Интересно, что за блюдо такое — жареная бельчатина? — мечтательно спросил я у белок. Но отозвался только мой вечно голодный живот, солидарно заурчав. Мы с ним были не прочь испробовать на вкус даже этих мелких зверушек.
Ближе к середине дня я сделал перерыв. Война войной, а обед — в свое время, да и отдохнуть не мешало. Многочасовая добыча дров порядком истощила мои силы, тем более что прошедшая ночь выдалась бессонной.
Ещё утром я подумывал над тем, чтобы дважды готовить себе горячую похлебку, днем и вечером. Однако к моему огорчению от этой привлекательной идеи пришлось отказаться. Запас продовольствия быстро испарялся, иссякал, подобно ручью, таял прямо на глазах, и впереди замаячил очередной набег на самолёт с мертвецами. Стоило мне подумать об этом, как сразу подступила тошнота.
Пока готовился обед, я несколько раз выглядывал на улицу, боясь пропустить сумеречный час.
Костёр долго не хотел разгораться, наверное, как всегда, я делал что-то не так. Я не удивился, ибо так повелось, что с первой попытки у меня ничего и никогда не получалось. Даже такой пустяк, как разжигание большого костра. Сначала маленькие сухие веточки не хотели загораться, а когда огонь на них все же прижился, то пламя ни в какую не хотело перекидываться на толстые ветки.
— Да как же тебя зажечь, сволочь? — шипел я, обращаясь к куче хвороста.
Прошло уже полчаса битвы за огонь. Я нервно пританцовывал — первый признак надвигающейся бури. Я себя знаю, истерическая буря могла запросто и безжалостно разметать результат многочасового труда. Кулаки, сжатые от злости, побелели. При удачном раскладе мне, может быть, удалось бы запалить пламя молниями, обильно сыпавшимися из глаз. В такой момент главное — удержаться от скоропалительных и необдуманных поступков, о которых потом пришлось бы горько пожалеть.
И уже находясь на грани истерики, я вспомнил о бензине для зажигалки.
«Боже мой, ну какой же я кретин!»
Минут через десять огонь стал медленно расползаться по всей огромной куче. А она действительно была огромна. Ещё минут через тридцать костёр заполыхал вовсю, но я опоздал! Как всегда, опоздал! Сумерки уже перешли в ночь.
Языки пламени поднимались все выше и выше, поглощая дрова, добытые тяжелым и упорным трудом. Конечно, было обидно, что усилия пропали зря, и только завораживающее зрелище ярко полыхающего кострища не позволило мне разрыдаться. Я был зачарован мощью огня, распространяющего вокруг себя громкий треск и нестерпимый жар. Но огненный столп недолго послужил маяком. Очень скоро дрова прогорели, а морозная ночь с жадностью поглотила тепло.
— Эх, мне бы сейчас мешок картошки, — подумал я.
Огромная куча оранжевых углей — вот всё, что осталось от костра. Пройдёт всего часа два, и они остынут.
— Была — не была, — с такими словами я побежал в каморку. Вернулся с тремя замороженными кольцами ананаса, что долгое время лежали за ненадобностью. Я решил испечь их на жарких углях. Покрывшись хрустящей коркой, ананасовые дольки должны были превратиться в превкуснейшее пирожное. Удерживая двумя палочками дольку над углями, я внимательно следил за тем, чтобы она не обуглилась. Как только темно-желтая корка покроет ананас, оригинальное пирожное готово к употреблению. Жаль, что все прелести этого блюда оказались мне недоступны, пришлось откусывать уцелевшими боковыми зубами, что было чертовски неудобно. Когда же кисло-сладкий сок попадал на сломанные зубы, я взвывал от боли. Я шипел от злости, давился, сопел, но упорно продолжал поглощать ананас, съесть который оказалось настоящим подвигом.
Поглотив ананас, я задумался о дальнейшей программе этого, довольно бездарно проведенного дня. Вернее, ночи. Идея променада по погрузившейся во тьму тайге не вызвала во мне никаких положительных эмоций. Ночью мой мир сужался до каморки, иногда напоминавшей мне карцер. В этот свой карцер я и предпочел вернуться.
Меня ждала очередная горячая порция супа «а-ля Робинзон» с примесью горьких воспоминаний. Не спеша, аккуратно нарезались мороженый огурец и помидор. В котелке варилась порезанная копченая колбаса.
— Сегодня супец будет уваристый, — сказал я, — даже жаль, что никто, кроме меня, не изведает его вкуса.
Я уже заметил, что с некоторых пор стал разговаривать сам с собою. В повседневной жизни окружающие с понятным беспокойством относятся к подобного рода разговорчивости. Особую тревогу населения вызывают, как правило, разговаривающие сами с собой в общественном транспорте пассажиры, которые вдобавок ещё и дурно пахнут.
Конечно, в моей голове после всего случившегося произошли некоторые изменения. Любой, кто не по собственной воле отрывался от общества, рано или поздно начинал страдать от одиночества, от которого не скрыться, не убежать. Одиночество — страшный враг, подкрадывающийся к разуму несчастного человека. Иногда оно прикидывается другом или даже спасителем, но всегда оборачивается вампиром, высасывающим «Я».
Вспомнились Робинзон Крузо и его Пятница. Вот он, счастливый случай спасения рассудка. Не зря герой Тома Хэнкса обзавелся приятелем — футбольным мячом Вилсоном. Признаюсь, я бы не хотел три года быть наедине с таким немым слушателем, но всем нутром чувствовал, что мне не избежать утомительных монологов перед женской сумкой, набитой кедровыми шишками. Я с отвращением и ужасом посмотрел на валявшуюся в углу желтую сумку. Как говорил один смешной персонаж: «Не приведи Господи». Мне жутко не хотелось сходить с ума. Выжить, а я тогда нисколечко не сомневался, что выживу, так вот, выжить, но не осознать момента чудесного спасения было бы слишком жестоким наказанием за моё безрассудство. Пришлось сделать пару глотков вина, чтобы привести нервы в порядок. Только вино и болеутоляющие таблетки не давали моему разуму покинуть меня, отдать во власти боли, одиночеству и отчаянью. О том, что будет со мною завтра, думать не хотелось.
— Ух, хорошо, — проговорил я, отведав варево собственного приготовления.
Суп и в самом деле удался. Обилие копченой колбасы на меньшую, чем обычно, порцию воды дало приятный солоноватый вкус. Я решил поэкспериментировать, мелко порубив огурец, а помидор порезав крупными кусками. От одного аромата уже хотелось лопать и лопать, да так, чтобы за ушами трещало. От обильного и питательного ужина появилась икота, мучавшая меня весь вечер напролёт.
Подбросив в очаг дровишек, я устроился поудобней.
— Интересно, сколько сейчас времени? — задался я вопросом. — Думаю что где-то около одиннадцати. Пора спать!
С ума сойти! В прежней жизни, раньше половины первого я и спать-то не ложился. То приятные дела, то утомительные заботы, и так каждый день, и подумать-то времени никогда не было. Зато сейчас у меня его много, даже чересчур много, девать некуда!
