Сергей Алексеев - Сокровища Валькирии. Правда и вымысел
Загадочная фигура Федора Кузьмича и так притягивала внимание, тем более, я все время смотрел из окна на развалины и близость его праха каким-то образом действовала на подсознание. Я все время помнил, что под грудой заросших травой и кустарником кирпичей могила перевоплощенного государя и это подспудно притягивало воображение.
Когда же закончил повесть и от перевозбуждения не мог ночами спать, часами бродил по руинам монастыря, стоял у могилы и однажды очутился возле соседнего дома, выстроенного торцом к нашему. Тут и увидел вросшую в землю чугунную плиту, которая лежала вместо первой ступени крыльца (раньше издалека казалось, камень).
Улочки кругом были немощеные, слякотные, так что о нее вытирали ноги, чтоб грязь в дом не тащить. И сейчас я рассмотрел наполовину стертые литые буквы, собственно о которые и шаркали подошвы. И мало того, прочитал плотную древнерусскую вязь, точнее, остатки ее, за многие годы сточенную ногами, будто наждаком – «…PAX БЛАЖЕН… СТАР…
ФЕОДОРА КОСМИЧА…». Вокруг текста была какая-то виньетка и еще несколько непонятных для меня тогда знаков, которые я принял за орнамент или украшение. И лишь по прошествию многих лет, когда стал вплотную заниматься алфавитами и азбуками, понял, что это могло быть руническое письмо.
Пожалуй, самой странной деталью, отмеченной еще тогда, было полное отсутствие каких либо христианских знаков. Коль надгробие, то уж обязательно должен стоять крест, тем паче, могила старца находилась в часовне!
Наверное, это обстоятельство и позволило приспособить плиту для дела непотребного, иначе набожные бабушки, жившие в этом доме, рассмотрели бы крест и не стали вытирать об него ноги.
Хочется же верить в благородство перевоплотившихся комсомолок тридцатых годов…
В одиночку поднять и унести плиту не удалось, весу в ней было центнера полтора, не меньше. Повозившись, я нашел отверстия по углам (когда-то плита привинчивалась к стене), пропустил через них проволоку и уволок надгробие за дровяники, где и оставил в присыпанных снегом лопухах до завтра. Однако наутро кража обнаружилась. Две бабушки, мать и дочь, два божьих одуванчика, по моим следам плиту отыскали и, ругая хулиганов, стоная и охая, вернули ее на место. Тогда я кликнул Кольку Конакова из розыска, человека, к истории неравнодушного, договорился, чтоб он приехал в форме и изъял надгробие. Тот явился на милицейском мотоцикле, настращал бабушек, мы погрузили плиту в коляску и повезли в музей. Странно, но надгробие не взяли, сказали, запасники и так забиты – пройти невозможно, выставить в экспозицию не разрешат, этот старец известен, как мракобес, да и вообще, наша плита исторической ценности не представляет.
И ездили мы с Колькой еще часа три по городу, предлагая плиту и краеведам, и Обществу охраны памятников истории и культуры; даже на историко-филологический факультет родного университета завернули – не берут! Хоть бабушкам возвращай, чтоб и дальше ноги вытирали.
Потом у нас созрела идея – вернуть надгробие на место, то есть, положить на могилу старца, а чтоб никто не утащил, закопать ее в руинах. Мы выгрузили его неподалеку от развалин, спрятали, после чего я под покровом ночи, чтоб никто не видел, разобрал битый кирпич в часовне до пола, под которым где-то находилась могила, положил в яму плиту и зарыл.
И с того момента я заболел думами о блаженном старце. Он воистину был чистым, святым, потому что возле праха его и раньше работалось очень хорошо, и на душе было светло, а тут образ Федора Кузьмича захватил все мои мысли. Что же должен был пережить, что увидеть и познать император, победивший самого Наполеона, покоривший Европу, чтоб вдруг отказаться от власти, славы и обрести иную жизнь, перейти в некое непознанное состояние странствующего ясновидящего старца? Что это?
Знание того, что в стране зреет заговор декабристов, предательство дворянской братии? Или исполнение обета?
Своеобразное искупление смертного греха – отца-то своего Павла убил, и если не собственноручно табакеркой ударил, то с его ведома или вовсе по наущению сгубили родителя, что еще хуже. А если жизнь его – повиновение року? И как на престол взошел, и в каком образе умер?
Почему плакал брат его, Николай, после встречи? Что сказал ему «воскресший» государь? Что напророчил? Не судьбу ли империи?
Мысль написать роман об Александре I, точнее, о его иной жизни, возникла спонтанно – сама судьба подводила, носом тыкала, вот он же, его прах, перед тобой!
И это ли не рок?
Еще не опомнившись от «Горы Солнца» и никуда ее не определив, я кинулся в университетскую научную библиотеку и выбрался оттуда через полтора месяца окончательно зачумленный. Вопросов появилось еще больше. Но многие ответы я уже «видел» в будущем романе. Например, уже мог объяснить непонятные действия Александра I к концу царствования, его попечительскую заботу о духоборах, которых гоняли и казнили все государи, а будущий блаженный старец вдруг дает им земли в Крыму на Молочных Водах и ездит к ним в гости. Православный государь благоволит к сектантам, восславляющим хлеб и соль и имеющим весьма слабое отношение к христианству. Божий помазанник вступает в некие отношения с теми самыми духоборами, которые рубят иконы, разрушают храмы (не в прямом смысле), и которых потом еще один радетель, Лев Толстой, вывез в Канаду.
Когда садился за рабочий стол, руки тряслись – так хотелось мир удивить, но на первой же главе случился затык. Знаю, что и о чем писать, и пишу, только герои мертвые, и «умерший» в Таганроге государь не оживает, точнее, не воскресает в образе Федора Кузьмича, ибо нужен определенный путь, чтоб уйти из одной и явиться в другой жизни и в новой ипостаси.
Сколько раз начинал и бросал в печь первые главы романа, сбился со счета, около четырех месяцев, глядя на могилу старца, вдохновленный и азартный, заново принимался за работу, чтобы, проснувшись наутро, полностью разочароваться. И ведь чувствовал, за существованием томского провидца кроется тайна, пока что непостижимая, не доступная, и надо бы понять это, осмыслить и успокоиться, однако взбудораженное сознание требовало словесного выражения.
И вот когда совсем отупел и уже не писал, а просто ночами метался из угла в угол, открылся люк в потолке и в проеме явилась квартирная хозяйка. Поначалу она заглядывала ко мне почти каждое утро: старая, полуразбитая машинка «Прогресс» стучала, как трактор, и хоть что ты под нее подстилай.
– Опять всю ночь чик-чик делал! – проворчала бабка то ли с цыганским, то ли восточным акцентом, хотя звали се Екатерина Адольфовна.
На сей раз она не ругалась, лишь посмотрела на меня и неожиданно спустила лестницу, чего никогда не делала.
