Джеймс Хилтон - Затерянный горизонт
— Бежать? Едва ли это подходящее слово в данном случае. Перевал ведь открыт для всех в любое время. Тюремщиков у нас нет, кроме тех, о которых позаботилась сама природа.
— Согласитесь, что она отлично справилась со своей задачей, — улыбнулся Конвей. — Все равно, я не верю, будто вы всегда полагаетесь только на нее. Как, например, обстояло дело с различными экспедициями, которые забредали в Шангри-ла? Был ли перевал открыт и для них, когда они изъявляли желание двинуться в путь?
Теперь настала очередь улыбнуться Чангу.
— Особые обстоятельства, дорогой сэр, иногда требуют особого подхода.
— Превосходно. Итак, вы оставляете людям шанс на побег, когда заранее знаете, что это совершенное безрассудство? Но все равно, я уверен, что смельчаки находились.
— Да, такое изредка бывало. Но как правило покинувшие нашу обитель почитали за счастье вернуться, проведя одну ночь на плато.
— Без всякого пристанища и подходящей одежды, как я понимаю? Теперь мне совершенно очевидно, что ваши мягкие методы эффективнее любых жестких. Ну, а что случалось с теми, кто не возвращался?
— Вы сами ответили на свой вопрос. Они не возвращались, — сказал Чанг и поспешно добавил: — Уверяю вас, таких несчастных было крайне мало, и надеюсь, ваш друг не захочет ринуться очертя голову в столь рискованное предприятие и пополнить их число.
Конвея эти рассуждения не вполне убедили, и он продолжал беспокоиться за будущее Маллинсона. Ему хотелось, чтобы молодого человека отпустили по доброй воле — ведь был же прецедент с этим летчиком, Талу. Чанг признал, что власти монастыря располагают всеми полномочиями для принятия любого решения, какое сочтут разумным.
— Но разве было бы разумно с нашей стороны, дорогой сэр, поставить будущее Шангри-ла в полную зависимость от чувства благодарности вашего друга?
Конвей рассудил, что вопрос вполне уместен: по поведению Маллинсона было очевидно, как он будет действовать, добравшись до Индии. К этой излюбленной теме он возвращался постоянно.
Но все эти переживания относились к обыденной жизни, которую сказочно удивительный мир Шангри-ла постепенно вытеснял из сознания Конвея. Если не считать тревогу за Маллинсона, он был донельзя счастлив и не переставал поражаться, насколько постигаемые им (хоть и очень медленно) особенности новой среды обитания соответствуют его собственным запросам и вкусам.
Как-то раз он поинтересовался у Чанга:
— Хотел спросить, какое место в вашем образе жизни занимает любовь. Ведь, наверное, у тех, кто попадает сюда, иногда возникают привязанности?
— Очень даже часто, — расплылся в улыбке Чанг. — К ламам это, конечно, не относится, но большинство из нас, пока не наступит преклонный возраст, люди как люди, с той разницей, что мы ведем себя более рассудительно. Это прекрасный повод, мистер Конвей, заверить вас, что гостеприимство Шангри-ла носит всеобъемлющий характер. И ваш друг мистер Барнард уже воспользовался им.
— Спасибо, — сухо улыбнулся Конвей в ответ. — Насчет него не сомневаюсь, но мои собственные потребности, в данный момент, не так насущны. Меня больше интересует духовный, нежели физический аспект.
— Вы способны легко отделить один от другого? Не влюбились ли вы часом в Ло-цзэнь?
Конвей слегка опешил, но постарался не показать вида.
— С чего вы взяли?
— С того, дорогой сэр, что это было бы вполне в порядке вещей, разумеется, в разумных пределах. Ло-цзэнь не воспылает к вам страстью — на это рассчитывать не приходится, но вы испытаете большое наслаждение, уверяю вас. Я знаю, что говорю, так как сам влюбился в нее, когда был помоложе.
— Неужели? И она ответила вам взаимностью?
— Она принимала мои ухаживания весьма благосклонно и одарила меня дружбой, которой я исключительно дорожу до сих пор.
— Иначе говоря, она не испытала ответного чувства?
— Можно сказать и так, — промолвил Чанг и назидательно добавил: — Таким образом Ло-цзэнь оберегает своих поклонников от пресыщения, которое неизбежно наступает после того, как цель окончательно достигнута.
— В вашем случае оно понятно, — рассмеялся Конвей, — и в моем, пожалуй, тоже. Но если взять, к примеру, такого темпераментного молодого человека, как Маллинсон?
— Дорогой сэр, если бы он влюбился, это было бы замечательно! Ло-цзэнь не впервой утешать отчаявшегося пришельца, узнавшего, что возврата нет.
— Утешать?
— Именно так, только поймите меня правильно. Ло-цзэнь не расточает ласки — она врачует одним своим присутствием. Что сказано у вашего Шекспира о Клеопатре? «Она тем больше возбуждает голод, чем меньше заставляет голодать»[31]. Весьма распространенный женский тип, особенно у любвеобильных народов, но в Шангри-ла такая женщина была бы совершенно немыслима. Перефразируя шекспировское выражение, я сказал бы, что Ло-цзэнь тем больше утоляет голод, чем больше заставляет голодать… А это требует более тонкого и искусного мастерства.
— Как я понимаю, она владеет им в совершенстве?
— Вне всякого сомнения — у нас было много тому примеров. Ло-цзэнь способна охладить любовный пыл — остается лишь робкий трепет, тем не менее, приятный.
— Так что в известном смысле ее можно считать частью учебного инвентаря вашего заведения?
— Можете считать, если вам угодно, — ответил Чанг с легкой ноткой неодобрения в голосе. — Гораздо точнее и изящнее другое определение: Ло-цзэнь подобна радуге, отраженной в хрустальной вазе, или каплям росы на лепестке цветка.
— Совершенно согласен с вами, Чанг. Это гораздо изящнее.
Конвею была приятна эта не выходившая за определенные рамки пикировка, на которую его часто провоцировал Чанг.
При очередной встрече с маньчжуркой Конвей убедился, что Чанг весьма проницателен, его наблюдения вполне соответствовали действительности. Ло-цзэнь окружала особая аура, распалявшая угольки, но они не жгли, а только согревали. Неожиданно Конвей понял, насколько Шангри-ла и Ло-цзэнь совершенны, и что ему достаточно даже самых малых знаков их благосклонности. Много лет после порывов страсти в его душе оставалась открытая рана, которую жизнь не переставала бередить. Теперь боль, наконец, утихла, и он мог отдаться любви, не опасаясь страданий и пресыщения. Иногда по вечерам, гуляя вдоль лотосового пруда, он представлял Ло-цзэнь в своих объятьях, но потом наваждение проходило, уступая место чувству преодоленной недолговечности, и он снова предавался бесконечной и сладостной истоме.
