Остин Райт - Островитяния. Том второй
Наступило шестнадцатое, пароход отбывал послезавтра. Мне надо было успеть закончить отчет о событиях этих дней. Потратив два вечера на визиты, я вынужден был спешить. Запершись в своей комнате, я писал допоздна, стараясь дать обобщенное, но краткое и насыщенное изложение, хотя ум раздирали сомнения и противоречия и в душе царили уныние и беспокойство. Мора произвел на меня глубокое впечатление. Это был единственный человек, которому могла довериться страна, вступая на новый путь. Гражданин мира во всем своем величии. Но мои друзья и остальные островитяне, те, кто жил счастливо и хотел, чтобы его оставили в покое? Думая о них, я уже не чувствовал себя просто иностранцем, убежденным в справедливости их требований и в неоспоримости их образа жизни.
Утром семнадцатого числа дипломатические ряды были переполнены не меньше островитянских. Больше зал Совета вместить не мог. Островитяне явились в костюмах соответственно цветам своих должностей; те из нас, кто имел служебные мундиры, пришли в них. Зал растревоженно гудел. Граф фон Биббербах, занимавший место в центре, проявлял неутомимую активность; придя раньше остальных, он успел переговорить с представителями всех миссий. С островитянами никто из нас не общался; они были по одну сторону, мы — по другую. Через разделявший нас, как пропасть, проход я видел своих друзей, и с трудом верилось, что мы так хорошо и близко знакомы. После долгих часов работы голова моя слегка кружилась, я чувствовал себя слабым и чужим, частичкой целого, представлявшего самостоятельную силу. Я был одним из тех, кому должны были сказать «да» или «нет», одним из тех, кто в последнем случае мог предъявлять требования и употребить силу.
Поднялся лорд Келвин, и собравшиеся приветствовали его. Речь лорда была краткой, он напомнил Совету, что шестьдесят лет назад, когда сложилась примерно такая же ситуация, залив был полон военных судов и обстрел Города казался неминуемым. Сегодня прямой угрозы не существовало. Келвин рассказал о том, какие вооружения могут быть пущены в ход, о германских и английских морских и сухопутных силах на севере. По его мнению, то, что западные державы стремились избежать даже намека на возможные боевые действия, лишь увеличивало доверие к ним.
После Келвина выступили еще несколько человек. Ничего нового они не сказали, а напряжение между тем продолжало расти. Дипломаты заметно нервничали. Желание перейти от слов к действиям, к конкретным решениям владело всеми. По лицам островитян трудно было догадаться, что творится у них в душе, однако некоторые побледнели, и среди них — лорд Хис. Наттана стояла, прислонясь к стене, и выглядела совершенно изможденной. Лорд Мора сидел очень прямо, наблюдая за выступающими. Лорд Дорн сгорбился, опустил голову, и казалось, мысли его витали далеко.
Настало время голосовать. Выступления закончились. Тор пробежал взглядом по рядам, удостоверясь, что больше желающих высказаться нет.
Я взглянул на Дорну. Как же, должно быть, волновалась она, если я, иностранец, буквально задыхался от волнения! Она сидела, подавшись вперед и полуобернувшись, внимательно следила за Тором, линия ее скулы и шеи дышала молодостью и красотой. Пальцы нетерпеливо сжимались и разжимались.
Наконец взгляд ее обратился на дальний край скамьи, на которой она сидела. Лорд Файн шепнул ей что-то, и она вздрогнула. Тор посмотрел на Дорну. Та с поклоном поднялась.
Лицо короля не изменилось. Он ответил на поклон, и Дорна со скрытой яростью шагнула вперед.
— Однажды здесь уже была королева, — крикнула она ломким детским голосом, — и вы против воли выслушивали ее. Ради нее прошу вас несколько минут послушать меня, вашу новую королеву.
Яркий румянец полыхал на ее щеках. По залу словно пронесся вздох, потом наступила полная тишина. Голос Дорны зазвучал глуше и уверенней.
— Мы живем своей собственной жизнью. Средоточие нашей жизни — это наши семьи, бывшие и те, которые еще появятся, и каждая из них живет на своей земле. Мы, женщины, те, кто любит свою землю, но рано или поздно должны полюбить другую, знаем это лучше мужчин, и поэтому я прошу прислушаться к моим словам.
За границей такой привязанности нет, жизнь там скитальческая. Правда, и там у людей есть место, где они живут, дом, семья. Иногда они срастаются в единое целое, но даже тогда место это лишь временное, а срок жизни семьи — одно поколение.
Вся наша жизнь опирается на единство семьи и места. Корни нашего бытия уходят в почву нашей алии. Отношения в семье и отношения семьи с местом, где она живет веками, переплелись и сформировали эту почву. Наши корни глубоки. Имея почву под ногами, мы защищены от тоски и разочарования, которым подвержены западные люди.
Мне жаль их!
И здесь, и там сила, влекущая женщину к мужчине и мужчину к женщине, — одна из величайших сил. Никто здесь не говорил об этом, но не стоит об этом забывать.
Во всех иностранных языках существует только одно слово для этой силы. В английском это «любовь», во французском «l’amour». Мы понимаем эту силу иначе.
У нас есть алия, — голос Дорны зазвенел, — но у нас есть и ания, любовь, которая пронизывает все существо любящих, делает их жизнь единым целым и указывает на места, где обосноваться, где семья и земля ее тоже едины.
Ания никогда не бесцельна, между тем как и английская «любовь», и французская «l’amour» кажутся нам бесцельными и пустыми.
Человеку в жизни нужна цель; когда ее нет, он слабеет, теряет согласие с окружающим и доходит до того, что начинает завидовать животным, не сознающим своих целей. Но в том-то и проклятие, и славный жребий человека, что он сознательно и страстно стремится к своей цели — своей заветной мечте или, если она недосягаема, ищет новую.
У них, иностранцев, тоже есть свои цели, их много больше, чем у нас: амбиции, карьера, жажда жертвенности, самоотречения, страсть к богатству, власти, к завоеванию, но цели их — за гранью человеческих возможностей… О, мне жаль их! Наши цели — земные, они сродни целям всего произрастающего на земле. Они — приземленные, для западного человека это слово обидное, для нас — в нем отрада и радость. Они жаждут бытия за гранью земного и мечтают о царстве небесном в пустых небесах. Они хотят рая на земле. Они всегда хотят чего-то, что им недоступно! Мы же постигаем глубины — глубины нашего естества, наших мечтаний, чувств, нашего роста и роста всего, что растет вокруг нас: людей и животных, деревьев и трав.
И для них, и для нас жизнь — чудо, но человека западного лишь отчасти волнуют чудеса земные. Куда больше он увлечен чудесами того бесплодного, нереального мира, что создан его умом, извращенным в своей погоне за недосягаемым. Они исследуют свои ложные чудеса, они сомневаются в реальности мира, если он до конца реален. Нам не знакомы такие порывы, мы принимаем чудеса, какими они нам даны, и растворяемся в них. Но они — западные люди — каждый на свой лад выдумывают царства небесные и населяют их богами, а если боги их не устраивают, они заменяют их другими. Либо начинают поклоняться божеству с отнюдь не божественным именем «наука» и разрушают небесные царства, которые сами же выдумали, полагая, что в своем новом боге обрели нечто универсальное, что называют «истиной». Они восстают против тенет, которыми сами окружили себя в своих бесцельных метаниях, и жаждут избавления от страданий в достижении некоего «абсолюта», в то время как сами страдают не от сложности, а от надуманных трудностей.
