Анастасия Коробкова - Воскрешенные
— Разве Денис вам еще не звонил? — быстро спросила я.
Лена, изображая облегчение, закатила глаза, а Ирина Вячеславовна будто не поняла смысла того, что я сказала.
— Нет, — после паузы недоверчиво ответила она. — А где он?
Черт, он не позвонил. Ему нынешнему не было никакого дела до переживаний его матери. Конечно, он мог не позвонить по другой причине — например, считая ее все еще замороченной, но искать оправдания было бесполезно. Он не позвонил, потому что просто о ней не подумал. Как же мне теперь говорить про Владивосток?
— В реабилитационном центре, — осторожно сказала я.
— Что с ним?! — крикнула она.
Девушка-продавец замерла и посмотрела на нас с интересом. Консультанты других отделов обернулись в нашу сторону.
— Приходите к нам сегодня, — торопливо предложила мама. — Ася все тебе расскажет.
— Он в порядке, не волнуйтесь, — как можно убедительнее пробормотала я, выходя из отдела.
— Что-то с ней не то в последнее время, — беззаботно сказала мне мама, явно считая, что для такого состояния подруги повода нет.
Вот ведь… Правду, значит, говорят про материнское сердце, которое чувствует беду. Беда случилась. По моей вине.
Надо как-то облегчить ее страдания.
Дома я сделала единственное, что могла: нашла в Сети номер телефона отделения Даниила Егоровича и набрала его, как только раздался звонок в дверь.
Он был на месте, словно этого ждал. Может быть, и ждал — неосознанно, под воздействием моего сильного желания, чтобы в нужное время выйти на связь. Неразвитая, в зачаточном состоянии, способность направлять события у меня явно есть. На нее я и надеялась.
Я спросила, появился ли в больнице Денис. Даниил Егорович ответил «да» таким голосом, что все его медицинские эмоции по этому поводу стали ясны. Догадываюсь, в какие условия Денис его поставил: ни анализов, ни записей, и личное наблюдение заведующего.
— Ты ведь его видела? — осторожно спросил он.
— Дистрофия, — подтвердила я непроизнесенный вердикт.
— И еще…
Даниил Егорович сделал паузу. Ему хотелось обсудить состояние Дениса со мной, но он стремился соблюсти при этом врачебную этику.
— Крутой депресняк, — в психиатрических терминах я никогда не разбиралась.
Сам Денис назвал это «бездушие».
«Мы — люди! — крикнул он мне в лицо. — Чтобы мы жили, недостаточно „запустить“ наши тела! Когда мы умираем, их покидают души! Что вы натворили?!» Вспышка отчаянного гнева, несвойственная прежнему Денису, продолжалась недолго. Тут же он впал в какую-то подавленную рассеянность, уставился невидящими глазами вдаль и потрясенно прошептал: «Понимаешь, там ничего нет… Совсем ничего…» Больше он мне не сказал ни слова. Я лишь ловила обрывки его мыслей, беспомощных и беззащитных, повергших в крутой депресняк и меня саму.
Люди привыкли верить в загробную жизнь. Даже те, кто не верит в бога и смеется над заповедями. Даже те, кому безразлично собственное посмертное существование — они, теряя любимых, в надежде на встречу в загробном мире легче переживают утрату. Денис никогда не был религиозным, он лишь увлекался мифами, а все, что связано с традиционной церковью, просто высмеивал. И, тем не менее, верил… В ответ на мое предположение, что, возможно, ему всего-навсего не запомнилось путешествие души от смерти до воскрешения, он только презрительно фыркнул.
Чего-то важного, какой-то человеческой основы он и вправду лишился. Он уже не был ни сильным, ни свободным. Ему было очень плохо, и я, чувствуя это, ничем помочь не могла. Я не могла лечить тоску — а именно она была его проблемой. И он бы не принял от меня помощи.
Денис теперь меня ненавидел.
За что — сам не знал, но объяснял себе, что из-за меня он потерял душу: «Она хочет сказать, что я малодушно впал в истерику от своего вида… Это не мало-душие, а без-душие!», — думал он, исходя коричневым эфиром.
Первое, что я почувствовала — обида. Такая резкая и болезная, что даже ожгла лицо, словно пощечина. Ведь он сам! Он сам забрал половину проклятия — поэтому умер; и он сам говорил, что не собирается умирать — поэтому его воскресили! Он пытается переложить на меня ответственность за свои решения! Будто я могла знать, что он так изменится и пожалеет об этом.
Но обида исчезла, уступив место душеразъедающей вине. Я виновата. Я не использовала возможность забрать проклятие обратно, и этим обрекла его на смерть. Не нужно было уважать его волю, не нужно было легкомысленно думать, что простой смертный в силах противостоять богу. Я могла — я должна была. Любое чужое решение умереть — неправильное. Больше никогда размышлять не буду.
Но от этого обещания самой себе легче не стало. Немного облегчало мою жгучую боль осознание того, что это все же — Денис, что он жив, а что он уже не мой — так что теперь?
Командор незаметно подпитывал его своей энергией, и через какое-то время Денис стал хотя бы спокойным. Но не прежним. Далеко не прежним.
— Ася, что с ним случилось? Он не говорит, но мне нужно знать. И он не дает провести обследование.
Я звонила из своей комнаты. После этого вопроса Даниила Егоровича я непроизвольно встала с подоконника и сделала два нервных шага. Митя сквозь деревянную решетку кроватки проследил за мной глазами. Все хорошо.
— Он перенес клиническую смерть. А обследование вам ничего не даст, потому что…
Может быть, я не права, выдавая его тайны, но это уже и не важно — все равно Денис меня ненавидит.
— …ему заменили кровь на искусственную, и нормальным человеческим показателям она не соответствует. У него вообще мало что соответствует.
Как и следовало ожидать, телефонная трубка ответила продолжительным молчанием. Даниил Егорович знаком со мной и Командором, поэтому он поверит. Еще немного — и поверит.
— Понятно, — донеслось, наконец, из Владивостока. — Ребята в курсе?
— Нет, — я действительно так думала. Командор умеет хранить тайны, когда считает нужным. — Он далеко? Его мама здесь, она очень волнуется.
— Недалеко, — рассеянно ответил Даниил Егорович. — Сейчас я спущусь к нему на этаж и передам трубку.
Я Мите сунула погремушку и вышла из комнаты — пока отец Тима шел к Денису, я шла к Ирине Вячеславовне. Его глухое раздраженное «Да?» я услышала уже в двух шагах от нее и сразу отдала ей телефон. Мне с ним не о чем говорить, а она… может быть, ее тревога и любовь хоть чуть-чуть ему помогут?
Я не слушала их разговор и, чтобы ее, такую страшную от горя, не видеть, ушла на кухню, где мама с Мариной готовили ужин.
— Спит? — дежурно спросила Марина.
