Виталий Мелентьев - Искатель. 1972. Выпуск №5
И разве плохо, черт возьми, чувствовать себя вот таким сильным, могучим и разумно властным? Нет! Это не только не плохо. Это замечательно!
* * *Андрей разогнулся, посмотрел, как, наращивая скорость, валится древняя, вся в белых потеках старческой смолы, с подсохшей ростовой верхушкой, суковатая ель, как она поднимает тучи поблескивающей звериными глазами снежной пыли, и ощутил, как под ногами вздрогнула, как от взрыва, земля, и понял: работать ему уже не хочется. Радость, наслаждение предельно простой и в то же время предельно разумной жизнью, видимо, кончается. Ему опять хочется игры и страданий ищущего ума, взлетов и просчетов.
Но в этот раз он быстро справился с собой и поднял взгляд, чтобы отыскать очередное, выбракованное им дерево. И тут он увидел на вершине елки белку. Подняв хвост вопросительным знаком, она быстро и смешно терла мордочку лапкой и что-то бормотала.
Андрей прислушался. Теперь это бормотание не показалось ему брюзжанием. В нем слышалось что-то жалобное, просящее, и он с интересом и еще непонятной, неизвестно откуда взявшейся тревогой стал всматриваться в зверька.
Белка терла носик только одной лапкой, а другую держала на отлете, как попудрившаяся женщина держит пуховку, рассматривая себя в зеркало.
— Ты на что жалуешься? — спросил Андрей и полез в карман за папиросой.
Но воздух был так густ, пахуч и остер, что курить расхотелось.
Белка неуловимо быстро повернулась к нему всем телом, и ее глаза-бусинки вспыхнули и погасли. Она опустила лапки и стала принюхиваться, словно ожидая, что Андрей закурит.
В этом принюхивании, в напряженности ее маленького дымчатого с коричневатостью тельца было столько стремительной осмысленности, что Андрею на мгновение показалось, что белка разумна, что с ней можно говорить обыкновенными человеческими словами и она поймет их.
Он мягко, расслабленно улыбнулся и, вздернув голову почти так, как это делала белка, когда она принюхивалась, с ворчливой ласковостью спросил:
— Ну что ты, дурочка? Тоже чувствуешь пургу?
Белка возмущенно фыркнула и сразу, как спущенная с тетивы, распластала свое ловкое тельце в воздухе. Огромный пушистый хвост обдуло встречным воздухом, и он стал тоньше.
Она упала на соседнюю ель, но почему-то не смогла удержаться на ее заваленной снегом ветке и скатилась вниз. Ей вслед посыпался неторопливый снегопад. Он подогнул нижнюю, тоже заваленную снегом ветку, и она, выпрямляясь, стряхнула свой груз. Теперь белку влекла маленькая, ослепительно белая, крупчато-сухая лавинка. Андрей невольно подался к елке, чтобы помочь белке, но рассмеялся — уж кто-кто, а она и сама справится с веселой бедой.
Белка и в самом деле справилась. Она выскочила из лавины и, обиженно, рассерженно фыркая, помчалась по деревьям в тайгу.
— До чего ж мила… — вслух сказал Андрей и, улыбаясь, все-таки закурил.
Дым висел плотно и чуждо, и от этого курить опять расхотелось. Он отшвырнул папиросу и взялся за следующее дерево.
К ранней ночи он разделался и со второй делянкой. Борис последним рейсом под светом бортовых прожекторов стрелевал наработанное и поднял в воздух.
Мороз накалялся. Деревья стреляли уже не гулко, как обычно, а звонко. От острого, морозного воздуха иногда перехватывало дыхание, но холод подстегивал: белье стало влажным от пота, и сейчас мороз добирался до тела.
Андрей перешел на бег.
* * *На плитке, установленной на вечернюю программу, стояли горячий кофе, антрекоты с кровью и жгучей, вызывающей слезы аджикой. Андрей поужинал и, когда наливал кофе, вдруг понял, что очень устал. Мускулы тихонько, но в общем-то приятно ныли. Обветренные, обожженные морозом губы, ноздри и даже веки набрякли и жгли.
Аджика вызвала испарину на затылке и темечке, и ему захотелось спать. Но он встал, включил внутренние телевиды и проверил, как ведут себя лоси. Они стояли в помещениях и жевали корм. На дальних полянах возле стогов сена и веток сжались в кучи дикие козы. Они били копытцами и лизали брошенные в снег глыбы соли.
Странно, почему биологи не заинтересуются этой закономерностью: каждый раз, когда приближается пурга, козы обязательно приходят к глыбам соли-лизунца. Соль, видимо, помогает им переносить испытания ветром и снегом.
Через несколько часов, когда по вершинкам деревьев пройдется первый ветерок — жгучий, как аджика, и вкрадчиво ласковый, как звук электролы, — козы уйдут в только им известные лощинки пережидать пургу.
Как это важно — не вмешиваться в жизнь зверья. Помогать ему в трудную минуту, но не вмешиваться. Древние, проверенные предками инстинкты сделают больше, чем самая добрая забота.
Хозяйство Андрея Сырцова, как и должно было быть, находилось в полном порядке, и он, опять прикинув, сколько мяса ему предстоит сдать, сразу же подумал, что теперь, когда дальние делянки расчищены, следовало бы проверить сельскохозяйственные машины. Сев, правда, начнется еще через пару месяцев, но проверить нужно сейчас: мало ли какие дефекты могут выявиться. Лучше исправить их загодя и загодя же вызвать механика и его летучку с запасными частями.
Он задумался, а потом стал дремать, но вскоре встрепенулся и прислушался. По-комариному пищал контакт традевала, а с крыльца доносился странный шорох. Легкий, тревожный шорох. Как будто там, на морозе, метался и скребся в дверь мышонок. И этот шорох, и контактный зудящий писк насторожили Андрея, прогнали дремоту. Тело еще вяло, нехотя напружинилось, и тут только он вспомнил, что ему еще предстоит разговор по кольцевому традевалу.
Даже удивительно, до чего его захватили тайга, хозяйственные заботы. Никаких эмоций. А ведь кольцевой традевал — это всегда нечто из ряда вон выходящее… Может быть, такое, что взволнует тысячи, а возможно, и миллионы людей.
Но его, как это ни удивительно, почти не волновало. Вот как быть с пошаливавшими на уборке и мелиоративных работах тракторами — это его волнует. И возможность выращивания тростника и дикого канадского риса на не поддающихся осушению болотах его тоже волнует. Тогда можно было бы попросить завезти сюда несколько семей диких кабанов, и резервы леса будут использоваться полнее.
А традевал его не волнует.
— Да, не волнует! — вслух упрямо сказал он и понял: самому себе врать не стоит.
Волнует его предстоящий разговор. Волнует. Но можно обойтись и без него. Этот разговор еще не стал необходимым. Жизненно важным. Все, чем Андрей жил раньше, он сумел загнать вглубь, и теперь оно сидит там тихонько и покорно. А вот когда там, внутри, произойдет незримая и до сих пор не изученная работа и это, загнанное, окрепнет и станет главным в его жизни, тогда… Тогда к черту Белое Одиночество, лосей и белок, и да здравствует борьба умов — самая прекрасная и бескровная борьба, которая когда-либо существовала и будет существовать в подлунном мире!
