Владимир Долин (Белоусов) - Чоновцы на Осколе
— Садитесь, — сказал председатель, опускаясь на стул.
Василий нерешительно сел. Он привык в армии разговаривать с начальством стоя.
— Так, дорогой товарищ. Значит, отдыхать к нам? — то ли удивленно, то ли одобрительно улыбнувшись, сказал председатель, возвращая документы.
— Да вот заставили... — чувствуя какую-то неловкость под пристальным взглядом председателя, неуверенно ответил Василий.
— Неплохо! Места у нас здесь хорошие... Фруктовых садов много, речка с тихими заводями... Поправиться тебе нужно, неважно выглядишь. И как тебя такого выписали...
— Сам настоял, — признался Василий. — Надоело валяться на госпитальной койке. Да и толку никакого. Лечить не лечат. Рана зажила, а после тифа, сколько ни лежи, с госпитальной баланды не поправишься. Вот я и попросил выписать меня, думал, на фронт, в свою часть попаду...
Искренность и настойчивость Василия понравились Стрижову. Он с отцовской нежностью еще раз оглядел его мальчишескую фигуру с изможденным, бледным лицом.
— Ну ничего, не огорчайся, что на фронт не попал. У нас тут обстановка посложней фронтовой. Жаль, что вот слаб ты очень, лежать бы тебе еще...
Разговор Василия с председателем прервал влетевший в кабинет рослый парень в солдатском ватнике и буденовке. Стрельнув мимоходом из-под длинных белесых ресниц любопытным взглядом в сторону Василия, он обратился к председателю ревкома:
— Товарищ Стрижов, из Левадина сообщают: ночью бандиты убили председателя комбеда, сожгли собранный по разверстке хлеб. Разрешите мне взять несколько человек, смотаться туда?
— Это дело начальника милиции Гулина. Ты, товарищ Гораин, исполняешь обязанности военкома, у тебя есть свои дела, — возразил председатель.
— Константин Арсеньевич с охраной сопровождает изъятые церковные ценности, еще не вернулся.
— Тогда поезжайте. Только осторожней, Алеша, береги ребят, — предупредил Стрижов.
— Бандитов немного. Они перепились самогонки, у попа на сеновале отдыхают... без выстрела их возьмем. На тачанках быстро обернемся!
Гораин вышел. В кабинет вбежал парнишка лет пятнадцати с учебниками за поясом:
— Папаня, и я с ними, разреши?
Стрижов нахмурил брови.
— Уроки приготовил?.. Мы, кажется, с тобой договорились, Дмитрий: все вопросы, связанные с твоей общественной деятельностью, решает комитет комсомола. Иди, не опаздывай на уроки!
Понуро опустив голову, парнишка скрылся за дверью.
— Видишь, какое у нас положение, — обратился к Василию Стрижов, — бандиты одолели. Район наш в прошлом самый богатый в губернии, тут царский министр Столыпин хуторскую систему насаждал, лучшие земли кулакам отводил. Многие чуть ли не помещиками стали, по десятку батраков держали. Одним словом, у нас ходи да оглядывайся. Ну тебе ходить пока некуда... Да, кстати, у кого ты остановился?
— Сестра у меня здесь, Антонина Александровна Гоженко, в больнице работает, мать и братишка живут с ней...
— Антонину Александровну знаю. Жена нашего известного врача Ивана Яковлевича. Ну что ж, у сестры тебе будет неплохо. По аттестату можешь получить у нас кое-что из продуктов. Отдыхай, поправляйся... Книги читаешь? Вот можешь взять «Войну и мир» Толстого или «Мать» Горького, — председатель кивнул головой на шкаф. — Национализировали у местной буржуазии, помещиков. Белогвардейцы при отступлении сожгли нашу общественную библиотеку...
Выйдя из кабинета Стрижова, Василий зашел к управляющему делами ревкома — сутулому, сгорбленному на левое плечо молодому человеку в пенсне. Управляющий внес Василия Терехова в списки личного состава боевой организации ревкома, выписал пропуск на свободное хождение по слободе в любое время дня и ночи и познакомил его с секретарем комитета комсомольской организации Михаилом Шорниковым. Это оказался тот самый чернявый парень в кожанке, который проверял документы Василия у ворот ревкома.
Шорников подробно расспросил Василия о геройском поступке Афони Горобцова и тут же поручил двум своим товарищам проведать раненого.
— Вот таких бы ребят побольше! — сказал Шоркиков.
— А что, в слободе мало молодежи? — спросил Василий.
— Есть, да кое-кто побаивается к нам идти. Слобода из рук в руки переходила, то к нашим, то к белым. Многие .хорошие ребята сейчас в армии. Многих тут белые порасстреляли, перевешали... Заново все приходится организовывать. Работы очень много, а людей мало...
Когда Василий вышел из ревкома, по дорогам к базарной площади, к мельницам тянулись длинные арбы, нагруженные доверху мешками с зерном. Проезжали пароконные брички с мукой, мясом, овощами. Принаряженные в украинские расшитые блузки и домотканые пестрые юбки с красными оборками, с корзинками и кошелками на базар торопились домашние хозяйки.
А над сплошными фруктовыми садами слободы, на куполах каштанов, на высоких украинских тополях уже шумно митинговали грачи.
После тревожно проведенной ночи Василию казалось, что все тут дышит тишиной и спокойствием. Будто и не было войны, не было охваченных тифом и голодом разрушенных городов, опрокинутых в омут железнодорожных мостов, сожженных станций, взорванных водокачек.
ГЛАВА III
У дубовых ворот двухэтажного деревянного дома купца Булатникова Василию пришлось простоять немало времени, пока ему отворили тяжелую, окованную железными полосами калитку.
— Вы к кому? — спросила высокая смуглая женщина в накинутом на плечи шерстяном полушалке.
— Я к фельдшерице Антонине Александровне Гоженко, — ответил Василий, пытаясь пройти мимо женщины.
Женщина проворно загородила собой проход, намереваясь захлопнуть калитку.
— Фельдшерица только что ушла в больницу, — там можете и увидеть...
Но Василий уже не слушал ее.
— Мама... Мамочка! — закричал он обрадованно, увидев в глубине широкого двора маленькую худенькую женщину, несущую на плече тальниковую плетушку с кизяками. Проскользнув мимо неприветливой женщины, он ринулся навстречу матери.
Мать хотела опустить с плеча тяжелую плетушку и в волнении опрокинула ее. Кизяки посыпались на землю.
— Васенька, сыночек... живой!
— Живой, мама, живой, — целуя мать в обветренные сухие губы, повторял Василий.
Мать с ног до головы оглядывала сына, ощупывала его руками, как бы не веря своим глазам.
— Ах, грех-то какой! Ах, грех-то!.. — осеняя себя крестным знамением, твердила она. — А я-то, прости господи, и не знала до сих пор, как тебя числить. За здравие и за упокой тебя записала в поминание, — призналась мать, вытирая концом серого головного платка глаза.— Грех-то какой перед богом и перед тобой! А все это дьякон, шут кошлатый, надоумил. «Пиши, — говорит, — и туда и сюда!»
