Алексей Очкин - Искатель. 1966. Выпуск №1
От реки громко доносило голос.
— Кела! Кела! Зулейхи, зулейхи! — голосил охотник. — Вперед, вперед, Чайка!
О, да это никак Лянсо Кукченка! Долгонько он нынче в тайге пробыл. Сразу после ноябрьских праздников ушел. А теперь февраль на исходе — вон он сколько там скитался. Небось с хорошей добычей возвращается.
Собаки тянули нарты наискосок в кручу берега. И сам Лянсо и жена его палками толкали нарты, помогали собакам одолеть подъем. Мунов дальше не пошел, он остался по колени в снегу ждать, когда упряжка возьмет крутизну. А как только собаки вынесли нарты наверх, его обдало их жарким дыханием, он выступил навстречу охотнику.
— Здравствуй, Лянсо, — сказал Мунов. — Здравствуй, Серафима. С возвращением вас.
Они сошлись в кружок. Собаки клубками повалились в снег, дышат прерывисто, громко, все смотрят горящими глазами на дома, точно не веря тому, что они дотянули тяжелые нарты. А так было трудно тащить эти проклятые нарты! Еще по реке полегче маленько, на ней все-таки ледок, хотя он и скрыт снегом. На Бикине опасны лишь припорошенные снегом полыньи, вот их все время собакам приходилось остерегаться. Выметав из глоток языки, они лежат вповалку — хватают, хватают глотками воздух и вместе с ним сладостный — до того, что слюни бегут, — запах жилья.
— Как поохотились? — спрашивает Мунов. — Без приключений?
— Спасибо, председатель, — отвечает Лянсо. — Для меня прямо неожиданность. Вышел встретить. Спасибо. Серафима говорит, никак Мунов стоит. Я не поверил ей. Ничего, поохотились нормально. Тридцать соболей взял, харза, колонок есть. Девять кабанов завалил. А Серафима медведя. Одна.
— Молодцом Серафима, — говорит Мунов. — Я тут на днях письмо из Ленинграда получил. Один старинный знакомый просит желчь медвежью прислать. Послал. Пусть лечится. Важно, чтобы человек верил в лекарство. Вы-то как, не хворали?
— Какое там, — сказал Лянсо, рассмеявшись. — Некогда было хворать. Все наши воротились?
— Нет, не все еще. Сини Дункай с сыном где-то запропал. Максима Кукчинка дома нет.
— В поселке-то все живы-здоровы?
— Здоровы, Лянсо, здоровы. Да ты трогай, чего я тебя морожу.
— Это не мороз, — сказал Лянсо. — Морозы остались все там, — махнул он рукой назад на Бикин. — Прямо не верится, добрался…
Он криком поднял собак. Топорик с длинной рукояткой у него покоится на спине меховой рубашки в петле, на голове шапочка с накидкой по плечам, все как полагается. Мунов даже позавидовал ему в душе: давненько сам-то он не облачался в охотничий наряд.
Незаметно утро подобралось. Среди заголубевших снегов там и здесь выступили избы. Улиц в Сияне нет. Домишки разбросаны. Кому где понравилось, кто какой овражек, ручей облюбовал, тот там и построился. Но кажущаяся хаотичность не портит села, наоборот, оно выглядит раскинувшимся широко, в нем просторно, есть место для огородов, палисадников, сараев, кладовок. Кладовки тут строены по-таежному — на столбах, как на сваях. От зверья, от мышей на столбах старые чугуны, старые эмалированные тазы приспособлены. Если мышь и доберется по столбу до верха, то с чугунка или таза, одетого на столб — сваю, мышь соскользнет. Не попасть ей в сарай за поживой. А тут как раз все самое ценное — кабаньи, козьи, медвежьи туши, юкола — вяленая рыба, балыки кеты, симы и нерки. Тут то, без чего ни один дом сутки прожить не может. Если на месяц, на два магазин в селе закроется, никто не пропадет: юкола есть, кабанье мясо тоже не переводится. Мунов и сам живет по тем же законам, никаких излишеств в его доме нет, хотя он и председатель артели. К тому же он коммунист с давних времен партизанской войны. А коммунисту и совсем не положено перед остальными людьми выскакивать.
Дома жена уже хлопотала у плиты. И старуха мать ее сидела на низенькой скамеечке с дымящейся трубочкой во рту, катала в руках катыши из белого теста. Она скатает катышек и в кастрюлю его — под пар.
— Дай-ка чего-нибудь пожевать, — сказал Мунов жене.
— Сейчас будет хлеб, — сказала старуха. — Вчера не купили. Это все из-за кино вашего.
— Где это ты пропадал? — спросила жена.
— Лянсо Кукченка встретил.
— Воротился, с Серафимой? Поживу хорошую, поди, привез.
— Куда же денешь ее, Серафиму, — сказал Мунов со смешком. — Полные нарты добра приволок.
— О-о! Ну теперь им хватит на жизнь, — сказала старуха с завистью и пустила разок-другой дым из трубочки на длинном тоненьком черенке. — Молодец Лянсо. Он ведь нам родственником приходится. Ты знаешь это, Иван?
— Знаю, знаю, — проворчал Мунов с недовольством. Он прошел в большую комнату, заставленную ящиками с цветами. Цветов в доме много — фикусы, девичьи сережки, даже пальма растет. Это все жениных рук пестуны. В комнате от них весело, будто отсюда и не уходило лето. Мунов сел за стол, и жена подала ему полную миску картошки с тушеным мясом. От мяса исходил запашок, как от острого сыра. В этом-то и есть весь смак. Мунов принюхался к блюду и, как острогу в рыбину, с тем же наслаждением вонзил в жаркое вилку.
…В конторе к этому часу полно народа. Тут ведь так — надо не надо все в контору лезут, как в клуб за новостями — кто приехал, да что привез, да скоро ли самолет с почтой навестит, какие новые киноленты ожидаются, да в которой-то избе ночью вроде бы бубен постукивал. Все отлично знают в которой. Этот вопрос задан, между прочим, вскользь, для подогрева беседы.
В кабинетике у Мунова с угла на угол, как флажки праздничные, меховые гирлянды соболей. Он и сидит под этим драгоценным мехом. Тут, наверное, на тысячи богатства. Все, кто заходит в кабинет к Мунову, нагибают голову перед гирляндочками, точно в преклонении перед трудом охотников. А другой зайдет и увидит своих, вспомнит, расскажет, как он гонялся за тем вон «подлецом». «Уж он хитрил, хитрил, — смеется рассказчик, — а попал-таки в мои руки». Мунов слушает такие рассказы с удовольствием, глаз не спустит с рассказчика, и удивительно ярко все видится ему, как и что там в тайге происходило.
Еще по пути сюда, повстречавшись с ребятишками, Мунов сказал им:
— Ну, который из вас побойчее на ногу? Позовите ко мне Тайхея Кинчуга. Небось дрыхнет еще!.. Поднимайте его за ноги.
Теперь он ждал его, Тайхея Кинчугу, поглядывая то на дверь, а то в окошко за спиной. Как и предполагал Мунов, Тайхей прибежал заспанный. Черная шевелюра его еле умещалась под кепкой. На нем лыжные шаровары и удыгейские ботинки с острым загнутым носочком, на плечах внакидку ватник.
— Вы меня звали, Иван Петрович?
— Так точно. Садись-ка на минутку.
