Игорь Андреев - Приключения 1986
Ночевал Щапов по-звериному, без огня. Спал вполглаза, то и дело вскакивая, чтобы согреться. Задолго до рассвета был в пути, а часам к одиннадцати заметил покинутое кострище. Потом шел, взмокший, хрипящий, еще часа два и вдруг — вопреки даже самым своим обнадеживающим расчетам — настиг похитителя.
Щапов замер. Так жаждать этой встречи, столько готовиться к ней, мысленно выверяя каждый ее миг, и так оплошать! Неизвестному стоило лишь повернуть голову, и он увидел бы своего преследователя, а между тем карабин пока что висел за плечами, его еще надо было снять, затем щелкнуть затвором, а это звук довольно громкий…
Шли секунды. Щапов в растерянности шарил рукой по ложе карабина. Его глаза, впиваясь в жертву, раскрывались все шире и шире. С изумлением он узнавал того, с кем изрядно был уже знаком и кого никак не ожидал встретить так далеко от заповедника. И, разумеется, отнюдь не желание пощадить Белова ради доброго знакомства охватывало Щапова. Сумбурно перепутанные, нелепые обстоятельства наконец в понятном порядке укладывались в его голове: ну конечно, именно он, этот директор, который сует нос туда, куда нормальным людям и в голову не придет соваться, способен отыскать самую крепкую захоронку!
Щапов скинул рукавицы, сдернул из-за плеча карабин и осторожно двинул затвор. Белов ничего не услышал.
Затаив дыхание, Щапов приложился, но фигурка с зачехленным ружьем и с отчетливо видной котомкой (в которой заветные жестянки!) и на миг не удерживалась в скачущем прицеле: после предельного напряжения погони тряслись руки.
Он поспешно присел, намереваясь бить с колена, однако неровность рельефа тотчас скрыла Белова — видимой осталась только его шапка-ушанка. Тогда Щапов зыркнул глазами по сторонам в поисках твердой опоры для карабина. Вокруг был редковатый, с кустарниковым подлеском и с сухим хламом пихтовник. У ближайшего, шагах в пяти, толстого дерева — подходящий, на полутораметровой высоте сучок… Согнувшись, Щапов рыскнул к этой пихте, но тут снег под ним с треском разверзся, и он, чудом сдержав ругательство, провалился вниз.
Ничего невероятного в этом падении не было. Падая, Щапов сообразил, что только волнение скрыло от него несомненные признаки ловчей ямы, прикрытой ветвями и занесенной снегом. О ней говорили завалы сушняка, даже остатки плетня, сооруженного таким образом, чтобы понуждать зверье направляться в ее сторону, — ловушка старая, заброшенная охотником и давно разгаданная копытными, проложившими свою тропу где-то неподалеку.
И еще сообразил, ворочаясь на груде тронутых тленом оленьих костей: не надо ему пока вылезать из ямы. Привлеченный шумом Белов сейчас залюбопытствует и подойдет посмотреть, что за зверь попался в ловушку. Он нагнется и будет убит выстрелом в упор. Настороженно прислушиваясь, Щапов выставил перед собой карабин и стал ждать.
Но понапрасну он терял драгоценное время. Следопыт, конечно же, сразу повернулся в сторону шума, увидел взвившееся за бугром облако и решил, что это выводок тетеревов, сидевший, зарывшись в снег, и не стерпевший наконец присутствия человека. Он некоторое время смотрел в ту сторону, ожидая увидеть взлетающих птиц, но, не дождавшись, в рассеянности решил, что так и надо: птицы прошли низом. С тем он снова углубился в записи:
«…Маршрут тигра определенно склоняется к круговому. Не удивлюсь, если он рано или поздно замкнется, ограничив пространство, которое зверь считает своей личной территорией…»
Да, но почему вот уже два дня зверь ничего не ест? Почему ни косулями, ни кабаргой, ни кабанами не занимается? Аппетит пропал? Такое впечатление, что какая-то идея владеет им, он весь сосредоточен на ней… Вперед, вперед, только марш-бросок может дать ответ.
Падение в яму недешево обошлось Щапову. На одной лыже оборвался ремешок, другая треснула и, наверное, развалилась бы надвое, если бы не упрочнявший ее намертво наклеенный рыбьим клеем камус. Починка, даже и на скорую руку, потребовала времени, а хорошего результата не дала: идти на изуродованных лыжах было пока можно, но с постоянной опаской — не разгонишься. «Ужо твои заберу», — злобно сказал Щапов.
А между тем шансы Щапова на овладение теми лыжами неуклонно уменьшались. Георгий Андреевич, положив считать пустяками тревожное опухание ног и общую усталость, одолевал километр за километром.
Во второй половине дня след тигра повел зоолога по правому берегу реки Чунь, в обхват бугрившейся на мелких сопках тайги. На открытых и ровных участках речка спокойно текла подо льдом, но в узких местах, на стремнинах, она еще вовсю показывала свой норов — звенела, пенилась, билась о камни, выплескивала на мороз воду, быстро превращавшуюся в волнистые, зеленоватого цвета наледи.
Неожиданно тигр резко повернул налево, к реке, и перешел на другой берег по стволу вывернутого с корнем огромного дерева. Мост этот показался весьма сомнительным Георгию Андреевичу, но, делать нечего, пришлось последовать примеру зверя — тоже пройтись, балансируя над бурлящей, стиснутой скальными обнажениями речкой.
— Ведь шли же там — и мне хорошо, и вам нормально… И зачем, скажите на милость, вас понесло переправляться? — подосадовал зоолог.
Вскоре с редколесного склона, с высоты, он увидел на оставленном берегу черную от старости избушку — охотничью заимку. Она-то, без сомнения, и была причиной обходного маневра тигра.
Избушка оказалась обитаемой: перед входом расчищено, и грудится по-хозяйски внушительный запас топлива. Георгий Андреевич отцепил лыжи, приставил их к стене и взялся было за подпиравший дверь кол, но тут собачий негромкий и короткий лай — не злобный, а с повизгиваньем, — заставил его обернуться.
Черная, с белым галстучком, с упруго завернутым хвостом поджарая лайка, искоса посматривая на пришельца, суетливо перебегала от кустика к кустику — делала вид, что занята чем-то очень важным, своим. Ее лай предназначался не Белову — предупреждала приотставшего хозяина: у нас гость. Приглядевшись, Георгий Андреевич подивился: собака была знакомая, из Тернова, принадлежавшая Виктору Митюхину.
— Курок, ах ты, собачий сын! Ты откуда взялся?
Пес встрепенулся, в улыбке показав зубы: я, мол, тебя тоже знаю. Повел носом в ту сторону, откуда появился, — там, среди деревьев, уже мелькали, приближаясь, две фигуры: Митюхин в оленьей малице и Своекоров в таком же, как и у Георгия Андреевича, полушубке военного образца. Подошли. Чуть запыхавшись, с изумлением уставились на изможденного, обросшего (бородка с сильной проседью) человека. Оба румяные, свежие, выгодно от него, бледного, отличающиеся. Переглянулись что-то по-своему поняли; лица сделались виноватыми!
