Джеймс Мориер - Похождения Хаджи–Бабы из Исфагана
– Удивительно! удивительно! – вскричал эмир эмиров. – Царь царей говорит как соловей. Какой франкский шах в состоянии сказать так остроумно?
– Да, конечно! – воскликнули все присутствующие в один голос. – Да живёт он тысячу лет! Да не уменьшится никогда тень его!
– Но, кстати, о франках, – примолвил шах, – о них рассказывают так много невероятного, что, право, надобно возложить на аллаха наше упование. Говорят, будто у них нет андарунов; мужчины и женщины живут вместе; последние не носят покрывал и позволяют глядеть себе в лицо всем и каждому, как у нас туркменки. Мирза Ахмак! ты, будучи хаким и мудрец, объясни мне, пожалуй, отчего происходит, что по эту пору одни только мусульмане умели покорить женщин под свою власть, принудить их к повиновению и обеспечить себя насчёт их верности? Повествуют, – присовокупил он, улыбаясь, – что, по благословению аллаха, самому тебе досталась жена удивительная: смирная, покорная, цвет кротости и сливки повиновения.
– Пользуясь благоволением и покровительством Царя царей, я доволен всем, что мне ниспослано судьбою, – отвечал хаким-баши. – Я, мой дом[69], моё семейство, мы все – рабы шаха, и всё, чем владеем, ему принадлежит. Если раб ваш имеет какое-нибудь достоинство, то это не его доблесть, а следствие всеобъемлющей милости падишаха. Убежища мира. Когда вы прикажете, то и недостатки мои будут добродетелями. Хорошо сказал Саади: «Может ли какой-нибудь светильник гореть ясно перед лицом солнца и минарет казаться высоким у подножия гор Альванда?» Что касается до вопросу, который шах предлагать изволит в рассуждении франков, то подлейший из рабов имеет счастие представить следующее: они не могут управлять женщинами так самовластно, как мусульмане, потому что они не люди, а род животных, уподобляющийся, относительно нравов и привычек, прочим безразумным тварям. Так, например, мы видим у животных, что самцы и самки помещаются всегда вместе; то же самое примечается и у франков. Животные не совершают никаких умовений и не молятся пяти раз в день: франки тоже. Те живут в дружбе со свиньями, и они тоже; потому что не только их у себя не истребляют, но ещё лелеют, и в Европе, как слышно, в каждом порядочном доме есть особая комната для фамильной свиньи. В обращении своём с женщинами они также не отстают от животных: когда кобель увидит суку на улице, то он тотчас начинает с нею любезничать – то же самое должны делать и франки. Женщина в тех нечистых краях есть слово без значения, так как женщины не составляют там собственности. Нет бога, кроме аллаха, и Мухаммед пророк его.
– Умно сказал хаким-баши, право, умно! – вскричал шах. – Ясно, как день, что мы одни лишь люди, а все прочие – скоты: почти то же самое сказал и наш святейший пророк (да благословит его аллах и да приветствует он его!). Неверные будут вечно гореть в аду, а правоверные блаженствовать в седьмом небе, на лоне прелестных гурий. Но, кстати, хаким-баши! Говорят, будто ты завёл у себя рай на земле и заселил его гуриями – га! – правда ли это?
Мирза Ахмак ударил челом и сказал:
– Всё, чем шах позволяет владеть рабу своему, есть собственность шаха. Новое благополучие ниспошлётся моему убогому дому, и мирза Ахмак будет доставать головою до небесного свода, когда блаженная стопа падишаха перешагнёт через порог моего гарема.
– Хорошо! Увидим его лично, – отвечал он. – Взгляд шаха приносит счастие. Дай знать твоему гарему, что шах желает его посетить. Если в нём есть больные, или злополучные в своих желаниях, или девицы, вздыхающие к своим любовникам, или замужние женщины, не могущие отделаться от своих супругов, – то пусть выступят вперёд и взглянут на шаха: счастие будет благоприятствовать им во всех их намерениях.
Придворный поэт, который во всё это время стоял в глубокой задумчивости, вдруг воскликнул:
– Всё, что шах повелевает, служит новым доказательством неисчерпаемого его благоволения! – Тут, как будто подучив внезапное вдохновение, он произнёс нараспев стихи следующего содержания:[70]
На небе одно солнце, в Персии один царь.
Жизнь, свет, радость и счастие разливаются при его появлении.
Пусть врачи гордятся своими лекарствами; но что может идти в сравнение с силою шахского взгляду?
Лаванд, мумия и пазахр[71] не в состоянии произвесть такого действия.
И ты, о мирза Ахмак, счастливейший из врачей,
созерцаешь в твоём доме живое лекарство против всех зол и болезней,
Закрой своего Джалинуса, брось в угол Пократа[72] и Ибн-Сину, отец всех их приехал к тебе в гости.
Кто станет принимать твою кассию и прикладывать пластыри, когда от одного взгляду может получить исцеление и радость?
О мирза Ахмак, счастливейший из врачей!
– Браво! – воскликнул шах, прерывая всеобщее молчание, господствовавшее во время этого чтения. – Браво! Ты поэт удивительный! Настоящий соловей! Фирдоуси в сравнении с тобою был дрязг! Поди, эмир, поцелуй его в щёку, а потом набейте ему рот леденцом: такие уста должно питать сладостью.
Эмир эмиров, протягивая вперёд губы, осенённые огромными усами и густою, окладистою бородою, влепил громкий поцелуй в косматую щёку Аскар-хана, потом, взяв леденцу с блюда, поднесённого служителем, вколотил ему в рот столько, сколько могло вместиться. Царь поэтов стоял долгое время со вздутыми метафорическою наградою щеками и всеми силами старался быть в крайнем восхищении; но, наконец, он запыхался, и слёзы невольно покатились из его глаз, особенно когда леденец, начав таять, поструился изо рта по бороде.
Наступил обеденный час. Шах отворотился от окна, оставив на дворе своих чиновников, слуг и самого хозяина. В залу допущены были одни только приехавшие с ним царевичи, которые стояли, далеко и неподвижно, у стены, противоположной с его меснедом, в парадной одежде, с саблями на бедре. Главный камердинер постлал на ковре перед шахом полотенце из драгоценнейшей шалевой ткани; умывальничий поднёс ему золотой таз и рукомойник. Тогда как шах умывал руки, другие служители принесли кушанье на нескольких больших подносах, уставленных дорогими фарфоровыми блюдами и тарелочками и запечатанных на кухне печатью придворного маршала, из предосторожности от яду. Печати были вскрыты при глазах самого шаха, и облако благовонного пару, клубящегося из множества превосходнейших произведений персидской кухни, окружило Убежище мира. Сидя с поджатыми под себя ногами, среди подносов, высоко нагруженных яствами, Царь царей составлял, казалось, одну огромную, крепко приправленную перцем, корицею и сахаром, плавающую в растопленном масле груду, с пилавами, чилавами, бараньими лопатками, цыплятами, куропатками, мазендеранскими фазанами, бадиджанами, сыром, луком, рассолами, солёными огурцами, стеклянными сосудами с различными сортами шербетов и другими лакомствами.
