Виктор Вучетич - Следователь особого отдела
А ведь прав оказался полковник, неожиданно подумал Дзукаев. Перспективен Махотка. После ночного допроса майору казалось, что из парашютиста они выжали практически все, что могли. И дальнейшая его судьба представлялась совершенно ясной: суд, тюрьма. Отсидит, выйдет. В армию его, конечно, больше не призовут, после такой-то операции. Это понятно. Однако вон как лихо раскручивает Махотку Сальников, “сосед”. Видно, всерьез взялся он за шпионскую школу в Эстонии. И Махотка старается вовсю: и про своих “учителей”, и про “курсантов” — все выкладывает. А ведь не исключено, что может возникнуть определенная игра с этим шпионским гнездом. Недаром же Федоров приказал нигде не афишировать Малотку. Да, не исключено… И кто-нибудь из этих ребят — “соседей” пойдет в оккупированную Эстонию, в Вируский уезд с очень серьезным заданием. Или сам Сальников и отправится. И поэтому он сейчас, дома, должен знать все, и даже больше, чем все…
“Что он за человек? — размышлял Дзукаев. Внешность ведь ничего не говорит о разведчике. Наоборот, чем незаметнее, непритязательнее вид его, тем лучше для дела. Похож на официанта, вот на кого. Наверно, может быть этаким угодливым, вертлявым. Сам-то худощавый, по сила чувствуется, жилистый, крепкий, настоящий джигит. Умный — несомненно. Да… И то, что для нас, для следствия, важные или менее значительные детали, факты, на которых мы построим обвинение, для Сальникова — жизнь. И не только возможность выжить, но и до конца выполнить задание. Есть разница…”
Майор не понимал, почему он так устал, хотя только середина дня. Потом вспомнил, что ночь была бессонной. Она началась… А когда она началась? И какая по счету ночь? Засада, потом взяли Тарантаева, потом поспал два часа на диване у полковника и — начались допросы, Саша взял парашютиста, Виктор нашел тряпки Тарантаева, возникла Баринова — вон сколько событий! А какой сегодня день? Вторник или среда? Конечно, среда. Пятница — последний срок, и осталось два дня… Только два дня. Где же Бурко?..
14
Вторая ночь прошла для Анны спокойно. За весь прошедший день Прасковья Васильевна лишь дважды подходила к ней: принесла противную жидкую кашу на завтрак и миску мясного бульона на обед. И все болтала, болтала без умолку о начальнике госпиталя Алексее Дмитриевиче, и какой он добрый, и какой заботливый, и какой строгий — просто ужас. Когда же вечером принесла чай с куском хлеба и ложкой сахарного песка в бумажном кулечке, Анна закрыла глаза и сделала вид, что спит. И старуха, потоптавшись, оставила ужин на табуретке возле койки и ушла. Анна не желала никаких расспросов, боялась, что бывшая уборщица станет интересоваться ее жизнью во время оккупации, но, главное, ее страшило, что глаза могут выдать: так она ненавидела эту проклятую старуху. Только одна она сейчас связывала Анну с довоенным прошлым, со всем тем, о чем следовало немедленно забыть и постараться вычеркнуть из памяти других. Анна должна была исчезнуть, раствориться, забиться в такую конуру, чтоб никто никогда не отыскал… “Как собака”… Умом понимала, что если Гришку убили или если он ушел, то ей ничто не грозит. Понимала, но интуитивно чувствовала, что угроза уже нависла над ней. А она верила своей интуиции.
Вчера днем, в сопровождении Прасковьи Васильевны, пришел этот хваленый Алексей Дмитриевич, лысый, с лохматыми черными бровями. Он долго осматривал Анну, прослушивал ее, задирал веки и пристально смотрел в зрачки. Молоденькая медсестра после сменила ей повязку на голове Анна постаралась изобразить сильную слабость, сказала о постоянном головокружении, тошноте. Врач качал головой, поглаживая лысину ладонью, хмурил брови и в конце концов сказал, что у нее скорее всего не воспаление легких, как он предположил вначале, а просто сильная простуда плюс нервное истощение и небольшое сотрясение, вызванное травмой черепа. Во всяком случае, лежать не меньше недели, полный покой и никаких волнений. Прасковья Васильевна, влюбленно глядя на врача, кивал без остановки, поддакивала каждому слову и вообще вела себя так, будто речь шла о ее родной дочери. Боже, как Анна проклинала ее в этот момент!..
Но вот прошла вторая ночь, и Анна успокоилась. Раз считают ее тяжело больной, решила она, пусть так для всех и будет. И теперь она словно заново обретала себя, набиралась сил и чувствовала, что скоро, очень скоро наступит момент, когда она сможет, не привлекая к себе внимания, тихо подняться с кровати и так же тихо исчезнуть навсегда от всех этих заботливых, настырных глаз.
Ночью Анне снилось маленькое круглое озерцо, вырытое посреди большой зеленой лужайки. Плавали лебедь с лебедкой, из ближней рощи вышла лань и терлась замшевой мордочкой о ладошку Анны, выпрашивая хлеба. Сон был настолько ясным, что, проснувшись, Анна сразу вспомнила его и узнала. Это было в детстве. Были отец, мама. Был Петр, такой огромный, с красивыми пшеничными усами. Он шутя подбрасывал ее на руках, словно на качелях, и ей хотелось прижаться к его богатырской груди, обвивать руками его бронзовую шею.
Петр был военнопленным. Отец взял его к себе из лагеря в работники, потому что был он очень сильным и выносливым и к тому же не простым солдатом, а офицером. Отец говорил, что после жестокой многодневной битвы под Танненбаумом — это далеко на севере, в Восточной Пруссии, — доблестная германская армия окружила горсточку израненных и контуженных, однако не бросивших оружия русских офицеров и принудила их сдаться И даже сам генерал отдал храбрецам честь и велел стрелять в ознаменование их подвига из пушек. Вот какого пленного привез отец. Петр усердно работал на своего хозяина, спал на чердаке коровника, где складывали сено. Это было в пятнадцатом году, и Анне тогда исполнилось четырнадцать лет, совсем еще девчонка.
Она росла своенравной, но не капризной девушкой, охотно занималась домашними работами, доила десяток пышнотелых коров, ухаживала за птицей, и все — легко, со смехом, с веселой шуткой. Она хорошо училась, красиво пела, умела даже рисовать, любила читать толстые романы о приключениях средневековых рыцарей, которые совершали свои подвиги неподалеку от их фольварка, в этих же саксонских землях. Анна и сама не заметила, как выросла, похорошела, нередко засматривалась теперь на Петра Баринова, но глазами уже не той наивной девочки, сравнивающей его руки с качелями, а вполне определенно, с ясным и твердым убеждением, что это ее мужчина, что он ей нужен. В семнадцать лет Анна стала уже вполне взрослой, оформившейся женщиной, и вызывала весьма недвусмысленные намеки соседей, некоторые из которых были совсем не прочь ввести ее законной супругой в свои хозяйства. Но у нее не вызывали никакого почтения сытые и довольные бауэры, их тучные коровы и копченые окорока Ее тянуло к пленному поручику Петру Баринову, могучему, как крепостная стена, сложенная из диких ледниковых валунов. Навязчивый интерес Анны, разумеется, не мог оставить равнодушным и работника, хотя ей казалось порой, что он по-прежнему относится к ней как к девчонке, пусть и довольно рослой для своих лет. Нет, Анна не была неопытной девочкой, в чем ей однажды удалось убедить Петра. С тех пор их встречи стали постоянными. Обычно Анна прибегала к нему во второй половине ночи, чтобы с первыми лучами солнца спрыгнуть с сеновала прямо в коровник и приняться за дойку. Так продолжалось более полугода.
