Александр Казарновский - Поле боя при лунном свете
Вот только что не рычал я, набрасываясь на телефон.
Ноль – один – два – семь – ноль – девять – пять – два – три – два – один – ноль – пять – три.
Я точно рассчитал: Михаил Романович должен быть дома, а Галка нет.
– Алло!
Вот черт, ошибся номером. Вместо Мишкиного фальцетика бас какого-то мужичины.
Еще раз. Ноль – один – два – семь – ноль – девять – пять – два – три – два – один – ноль – пять – три.
Опять тот же мужик. Попробуем наугад:
– Здравствуйте. Мишу можно?
Человек на том конце провода замялся, и по этой заминке я все понял – и что это за новый жилец в квартирке на Ленинском, и почему Галка вдруг так со мной покрутела, и что он сейчас не знает точно кто это там, на дальнем конце провода, а спросить неловко, равно, как и бросить трубку в присутствии Мишки…
– А кто это?
– Какое вам дело, кто! Дайте мне моего сына!
Гениально! Надо же, сам, дурак, проговорился.
– Роман Вениаминович, – понизив голос, заговорил из Москвы неизвестный, – Роман Вениаминович, простите, вы что, письма не получили?
– Дядя Коля, – послышался издалека (а я знаю, откуда – из кухни! Мишка – сластоежка) обожаемый мною голосок, – дядя Коля, кто это?
– Это меня, – крикнул зловредный дядя Коля.
– Не ври, – строго сказал я. – Это не тебя, а его. Дай ему немедленно трубку.
– Роман Вениаминович, поймите, – очевидно, забыв, что его слышит мой сын, вслух скороговоркой заговорил «дядя Коля», – у Мишеньки своя жизнь, а у вас – своя. У человека не может быть двух отцов!
А уже совсем рядом с трубкой заплясал Мишкин фальцетик:
– Это папа, да? Дядя Коля, это папа, да? Дядя Коля, дайте мне папу!
– Дай мне сына, падло! – завопил я. – Дай Мишку, а то урою.
– Алло, – послышался в трубке Мишенькин голос, и я вдруг почувствовал, что еще немного и заплачу, как баба.
– Алло, – повторил Михаил Романыч и я, сделав усилие, чтобы голос не дрожал, чтобы все было нормально, пролепетал:
– Мишенька, это я, папа.
– Здравствуй, папа, – сказал он, вдруг понизив голос.
– Папа, – заверещал Мишка, – а мне сказал дядя Коля, что ты больше не будешь звонить! Он говорит – не может быть у человека два папы, а я говорю – может!
– Конечно, может! – воскликнул я. – Вот видишь, я звоню, и буду звонить.
– Здорово! – сказал Михаил Романыч, но я понял, что ничего здорового нет – старый папа вернулся, и слава Б-гу, а жить то ему с новым папой.
– А я араба убил, – неожиданно для самого себя сказал я. – Он напал на наших детей и на меня тоже. А я застрелил его.
– Что-о-о? Что, пап, правда? Расскажи!
Кое-что изменилось во мне с того дня, как я с удовольствием сквозь открытое окно палил в лоб террористу. Нет, стыдно мне, не дай Б-г не было, просто рассказывать не хотелось. Но Мишка ждал, решалась моя и его судьба, и я, перевоплотившись в себя самого пятидневной давности, начал рассказывать. Золотые телефонные минуты летели, я не считал их. Каждая минута это был еще один год моей жизни, еще один сантиметр ниточки, которой Михаил Романыч вытягивал меня из пропасти, а я – его.
И всякий раз, когда он восклицал: «Ух, ты!» «Прикольно!» «Ну, в натуре, у меня суперпапка!», я понимал, что в скалу, по которой предстоит ползти, вбит еще один крюк.
* * *Хрюканье тормозов послышалось внизу на дороге в тот самый момент, когда я твердо решил, что в четверг, двадцатого июня, на следующий день после выпускного вечера полечу в Москву. Надо только побеспокоиться насчет билета.
А все же, кого это принесло? Из машины вышел высокий седой джентльмен с таким выражением лица, будто только что прилетел на Марс и о биологических видах, обитающих там, решительно ничего не знает. И не шибко хочет знать. Передернув на всякий случай затвор автомата, я двинулся ему навстречу, но затем раздумал спускаться по ступенькам и встал наверху лестницы, ожидая, когда он поднимется. Старый денди, облаченный в дорогой костюм в голубую клетку – вот только тросточки не хватало – поднял глаза и узрел над собой чудовищно-странного коротышку с автоматом в залатанных штанах цвета хаки, в канареечной – из тех, что разве что неграм к лицу – рубахе с короткими рукавами и вырезом, через который проглядывал далеко не вчера стираный талит, майка с подобной же биографией и черные начинающие седеть курчавящиеся волосы – благородная масть сорокасемилетнего мужчины. Очевидно, впечатление было сильным. Гость опустил на место уже занесенную над следующей ступенькой ногу, словно пораженный догадкой, что «Шомрон» никакая не ешива-тихонит, а кодовое название сумасшедшего дома, но тут хлопнула дубовая дверь учительской, и за моей спиной большущей тенью вырос рав Элиэзер. Он раскинул руки так, будто собирался обнять одновременно и меня и дорогого гостя, и как бы поколебавшись с кого начать, заворковал:
– Заходите, доктор, заходите!
Пришелец с большой земли отважно продолжил свой путь по лестнице, и даже протянул мне руку, очевидно, почти уверившись в моей нормальности.
– Я не доктор. Я психолог.
А, ну да, мне же говорили, что двое из наших ребят в тяжелом душевном состоянии. Вон один бежит – Элияшив Смадар. Он в первую ночь после убийства вообще не спал, а в следующую, как и во вчерашнюю, задвигал двери шкафами, потом отодвигал обратно, бежал смотреть на месте ли охранник. Кончилось тем, что рав Элиэзер с женой взяли его на ночь к себе домой. Кроме него еще один в истерике. В-общем-то, двое из семидесяти после того кошмара, что был у нас – это в сущности немного. Я бы не удивился, окажись сейчас в дурдоме семьдесят из семидесяти во главе с бестолковым сторожем, валенком – равом и хвастунишкой – учителем. Кстати, интересно, займется ли этот заезжий чтец человеческих, особенно детских, душ какой-нибудь профилактикой, соберет ли он всех ребят, или «Когда помрете, приходите». Прожив десять лет в Израиле, я убедился, что гегелевское «Все действительное разумно, а все разумное действительно», мягко скажем, не всегда применяется в нашей солнечной стране.
Тут мои мысли почему-то перескочили на другие рельсы, и мне стало любопытно, кто же второй ребенок, оказавшийся в шоке.
Ба! (Кстати, благодаря этому русскому «ба!», я в свое время выучил ивритский глагол «приходить». Дескать, «ба, кто пришел!»).
Так, вот, ба! Мой давний приятель и партнер по шахматам, Авиноам!
Все-таки я скотина и кусок эгоиста. Ведь у меня есть контакт с этим парнем – неужели трудно было сообразить, что он сейчас нуждается во взрослом друге. Не в старшем, а именно во взрослом, не в товарище, а именно в друге. Я же довольствовался ролью покуривавшего в сторонке «старшего товарища».
