Василий Ардаматский - Грант вызывает Москву.
Шрагин твердо решил, что впредь Лиля если и будет действовать, то только в пределах своего дома.
Глава 19
Еще одно радиодонесение Шрагина в Москву: «Уточняю переданную ранее характеристику адмирала Бодеккера. Как истый немец и потомственный моряк он благодарен нацизму за возрождение флота, которому он теперь верно служит. Критикуя непорядки организационного характера и не принимая террора как государственного метода, он вместе с тем не отрицает величия достижений нацизма и считает их историческими. Однажды он сказал: «Ничего, кончим войну и займемся совершенствованием нашего рейха, и это сделают именно моряки — наиболее образованная и думающая часть военной элиты». Крайне важно его более раннее заявление, что гросс–адмирал Дениц является его большим и давним другом. Можно предположить только то, что в среде морских военачальников существует критическое отношение к некоторым делам нацистов. Но не больше. И в этом направлении следует вести разведку. Ваши сведения об украинских националистах целиком подтверждаются, они идут на активный контакт с гитлеровцами, в частности с гестапо. Предлагаю ликвидировать головку местной организации. Ваше мнение… Вернувшийся из Одессы генерал Штромм последними словами поносит румынских союзников — трусы, спекулянты, взяточники, юбочники, болтуны и тому подобное. Говорил о готовящемся посещении Одессы Антонеску, которому будет оказан его шайкой восторженный прием, а после этого командующий группировкой немецких войск «Юг» устроит Антонеску холодный душ. Говорил, что румыны получили все, что хотели, но после этого не хотят воевать, но «мы сунем их дивизии в самое пекло — им все–таки придется заплатить за полученное». И так далее. Дату посещения Антонеску Одессы постараюсь своевременно уточнить. Ночная бомбардировка крейсера и плавучего дока, к сожалению, больших результатов пока не дала. Пожар на стапеле удалось быстро ликвидировать, а док только чуть больше наклонился. В обоих случаях необходимо прямое попадание… Почтовый ящик вызова на связь представителя подполья пока не сработал. Вынужден воспользоваться резервной цепочкой связи. Привет. Грант».
Спустя три дня Шрагин встретился, наконец, с представителем подполья Бердниченко. Это был мужчина примерно сорока лет, спокойный, неторопливо–рассудительный. Он с первой же минуты понравился Шрагину. Но несколько насторожила уверенность, с какой он говорил о подпольной борьбе.
— Вы уже связались со всеми оставленными в городе людьми? — спросил его Шрагин.
— Пока это не вызывается необходимостью, — ответил Бердниченко.
— Но вы знаете, хотя бы, уцелели они?
— Судя по всему, основной костяк в порядке, — неторопливо ответил Бердниченко. — Но есть всякие слухи.
— Какие слухи?
— Будто некоторые наши люди уже провалились.
— А точнее?
Бердниченко взглянул на него удивленно:
— Все равно гитлеровцы победить нас не смогут, и переловить всех они тоже не в силах.
— Нет, неверно, — резко перебил его Шрагин. — Достаточно попасть в руки гестапо одному малодушному человеку, и вся ваша концепция разлетится в прах. Они переловят и уничтожат всех подпольщиков.
— На их место станут другие! — с торжественной отрешенностью произнес Бердниченко.
— Вы не знаете, кто пытался взорвать сторожевик на заводе? — спросил Шрагин, уводя разговор из области общих фраз.
— Мину снесла туда одна наша комсомолка, — с гордостью ответил Бердниченко.
— А то, что эту мину немедленно обнаружили и была арестована вся ремонтная бригада, это вы знаете?
— Мы знаем только, что взрыва не было, думали — не сработал механизм.
— Не сработало умение.
— Ну что же, будем учиться и на таких ошибках, — невозмутимо отвечал подпольщик.
— Когда повесят бригаду рабочих, не покажется ли вам такое учение слишком дорогим? — спросил Шрагин.
— Эти рабочие помогали захватчикам, — сердито сказал Бердниченко, и серые глаза его сузились.
— Тогда вы должны немедленно ликвидировать меня, — улыбнулся Шрагин. — Я работаю инженером на этом заводе.
— Не может быть! — воскликнул Бердниченко с неподдельным удивлением.
Заговорили о совместной работе. Шрагин сообщил, что его человек подготовил похищение шрифта из типографии.
— Мы об этом ничего не знаем, — почти обиделся Бердниченко. — У нас там тоже есть свой человек.
— Вот так и надо работать, это и есть конспирация, — примирительно сказал Шрагин…
— Ясно… — вздохнул Бердниченко. — Ведь мы не имели никакого инструктажа и никаких методических пособий… — он сказал это так, будто речь шла о его прежних школьных делах. До войны он был завучем техникума.
Договорились впредь встречи проводить по возможности регулярно…
За два дня до 7 ноября на улицах города появились листовки, посвященные 24–й годовщине Октябрьской революции.
Первую такую листовку Шрагин увидел, когда ранним утром 5 ноября шел на завод. Моросил дождь, все вокруг было серое, холодное, чужое. По улицам сновали немцы в своих мышиных, почерневших от дождя шинелях. Разбрызгивая грязь, проносились крашенные в лягушиный цвет автомашины. Среди этого чужого холодного мира на сером столбе желтела листовка, кричавшая о Великом Октябре, о нашей вере в победу.
На грубой обойной бумаге было напечатано:
«Двадцать четыре года назад пролетариат России под руководством партии большевиков во главе с Владимиром Ильичем Лениным совершил Великую Октябрьскую социалистическую революцию. Так родилось наше первое в мире государство с советской властью рабочих и крестьян. Его Красная Армия выстояла перед военной интервенцией капиталистической Европы и Америки, разгромила всех внешних и внутренних врагов революции. За двадцать четыре года своего существования Советский Союз объединил в свою семью сотни народов и народностей, и все они участвовали в построении социализма, который стал их радостной, свободной жизнью.
Никто и ничто не может остановить наше дальнейшее движение вперед и не сломит нашей веры в дело Октября, нашей преданности Коммунистической партии! Велик и непобедим Октябрь! Смерть немецким оккупантам!»
Шрагин бегло взглянул на листовку и пошел дальше. Ему стало жарко, и сильно забилось сердце. В одну минуту все вокруг изменилось, словно по волшебству.
Главная сила человека — в его причастности к своему народу, ко всей его жизни, к.его счастью и к его горю. Шрагин чувствовал сейчас эту свою причастность с особой остротой. Он не замечал ни холода, ни дождя — ведь это была его осень, и этот холод и дождь лили против его врагов. Здесь против них все, потому что и здесь фронт, и здесь война. И война особенно страшная для них, потому что они не знают, откуда их ждет удар. И это страх выкрасил их машины в лягушиный цвет, а их самих одел в шинели неприметной мышиной окраски.
