Дмитрий Биленкин - Искатель. 1976. Выпуск №2
— Я очень хотел есть…
Дежурный невесело ухмыльнулся, еще сильнее скривился его разорванный рот, и сказал только:
— Эх ты, шкет, голова — два уха… Все сейчас есть хотят. — Потом сказал Малашеву: — Вы, гражданин, идите себе домой спокойненько. Мы тут разберемся с этим делом досконально.
Малашев еще сказал разные слова о бандитствующих элементах в трудный период, переживаемый страной, громко высморкался в большой шелковый платок и гордо понес брюхо на выход. Дежурный задумчиво смотрел ему в спину, словно хотел получше рассмотреть и запомнить малашевский затылок — в три складки, розовый, с бобровой сединой, — с таким затылком воротник на пальто был не нужен. Я растер пальцами горящее ухо, потом сказал:
— Гад проклятый. Крыса тыловая.
Лейтенант повернул ко мне свой устрашающий шрам, спросил устало:
— Безобразничаешь? — И, не дождавшись ответа, снова спросил: — Отец где?
— Нет отца.
— Убили?
— Нету, и все! — мотнул я головой. — Пока нету, он пропал без вести.
Он смотрел на меня грустно и сказал так, что я не понял, жалеет он меня или стыдит:
— Эх вы, безотцовщина… Господи, сколько же вас ныне…
И мне почему-то стало совестно. Еще он расспрашивал, где работает мать, как мы живем. Потом написал протокол и дал мне подписать и, сразу посуровев, сказал:
— Если еще раз попадешься с чем-нибудь таким — поедешь в детскую исправительную колонию. Марш!
— Ага, — сказал я. — До свиданья.
У дверей он меня окликнул:
— Ну-ка вернись…
Я испугался, что он передумал и не станет дожидаться следующего раза, а прямо сейчас отправит меня в колонию. Но он вынул из железного ящика около стола пайку черного хлеба и кусок рафинада, голубого и крепкого, как гранит. На сахаре были крошки табака, и он почему-то пах снегом. Он завернул это добро в газету, сунул мне в руки и громко крикнул:
— Ну-ка выметайся отсюда, чтобы духу твоего здесь не было!..
И больше никогда в жизни я его не видел…
Сон, как надувной понтон, поднял из глубин памяти это воспоминание, и, повернувшись на спину, подтянув до подбородка одеяло, я рассматривал на потолке тонкие змеистые трещины, похожие на картографическое изображение реки Оби в устье, и раздумывал о том, случайно ли пришло это воспоминание, или, может быть, если идти по его ответвлениям, как по поворотам изломанной трещины, можно будет в перепутье черных черточек устья найти какое-то русло, выходящее в океан дел и делишек, который образует мою сегодняшнюю жизнь.
Но трещина тупо утыкалась в край разбитого лепного бордюра, под которым была просто глухая стена. Никаких аналогий, примеров и указаний для дальнейшего поведения из той давней истории я не мог извлечь. Панафидин был совсем мало похож на Малашева. А вот Поздняков чем-то сильно напоминал мне дежурного с лицом, разбитым кровавым рубцом. Но ведь дело в том, что в роли дежурного надлежало выступать, наоборот, мне, поскольку именно Позднякова доставили с горящим красным ухом ко мне, и закончить это дело угрозой отправить его в детскую исправительную колонию не предвиделось.
Я вылез из постели, подошел к окну — на улице шел мелкий, холодный, гаденький дождь. Всю ночь было сухо, и начался дождь, наверное, во время моего удивительного сна, в котором я играл на скрипке, пока она вдруг не обрела звук, и тогда сразу все кончилось.
Бежали по улицам люди, похожие под зонтами на черные грибы, автобусы с шипением распарывали толстыми колесами рябые серые пятна луж. На тротуаре сидела собака, большая испуганная дворняга, в слипшихся клочьях шерсти. От холода, дождя и тоски она истерически зевала, широко открывая черную пасть о красным лоскутом длинного языка. Ветер ударял порывами, и со старого, надломленного в середине тополя слетали сразу целые охапки бурых поблекших листьев, и они падали на асфальт не медленными плавными кругами, а косым, стремительно тяжелым пролетом. Осень, самая настоящая гнусная осень..
В душе не оказалось горячей воды, и чай был старый, прелый на вкус, хлеб окаменел, сыр заплесневел, а масло так замерзло в холодильнике, что нож отламывал твердые желтые обломки, похожие на стеарин.
В общем, утро не задалось во всех отношениях. И, наверное, лучше настроения для встречи с Панафидиным и нарочно было не подобрать.
А встретиться с ним мне было просто необходимо — препарат, найденный в его машине, я считал лыжинским. А если это не так? Ведь не знал же я, что Лыжин смог самостоятельно получить метапроптизол. И Панафидин мог получить его сам, а причины, которые заставили их обоих воздержаться от публикации этого сенсационного открытия, могли быть самыми разными. И мне позарез надо было узнать наверняка, есть у Панафидина метапроптизол или нет. А путь к этому я видел только один…
Я позвонил ему по телефону и, не давая опомниться, сразу же вбросил шайбу в его зону:
— Я хотел бы обсудить с вами некоторые вопросы, связанные с тем препаратом, который был у вас в машине.
— Пожалуйста. — И его готовность увидеться со мной подтвердила мне снова интерес, который он испытывает к пробирочке с белым порошком, коли он сразу же согласился, испытывая столь острую антипатию ко мне. Но Панафидин — человек серьезный, и я стараюсь быть серьезным, и ставки в этой игре у нас сделаны слишком серьезные, чтобы ориентироваться на такое неверное и пустое человеческое чувство, как антипатия или симпатия.
— Когда к вам можно приехать? — спросил он, и я понял, что он проглотил самый кончик моей наживки, и выводить его теперь надо медленно, очень осторожно, чтобы он, встрепенувшись вдруг, не сорвался вместе с приготовленным ему каленым крючком со стопорной чекой.
— Давайте лучше я к вам подъеду, потому что у меня дела в городе разные, и я сам не знаю, когда освобожусь, — предложил я. — Чтобы вам не ждать, лучше я к вам приеду.
Мне надо было провести эту встречу на его площадке: там, в своих стенах, он будет себя чувствовать увереннее, и это должно обязательно сгладить настороженность, притупить его остроту прирожденного хищника, придать уверенности в себе и помочь ему принять именно то решение, которое нужно мне. Или розыску?
— Хорошо, — сразу согласился он. — Часов в двенадцать вас устроит?
— Да, пожалуй… Значит, в двенадцать. До свидания.
И тут у него выдержки все-таки не хватило — видимо, невмоготу ему было ждать еще три часа, и он спросил:
— А что, это действительно метапроптизол? В пробирке?
Он спрашивал безразличным, спокойным тоном, будто действительно ему все это было до лампочки — метапроптизол там, стрептоцид или сода. Уж раз я так надоедаю ему, то для приличия хоть, чтобы меня не обидеть, надо же спросить, действительно я по делу бегаю или просто от глупости карабкаюсь на голые стены. Я и ответил ему так же:
