Аркадий Вайнер - Искатель. 1976. Выпуск №1
— Попросите его позвонить капитану милиции Тихонову, — я старался придать голосу медовую вежливость, чтобы не злить старуху, а то еще, чего доброго, не передаст.
— Скажу, — коротко ответила старуха и бросила трубку на рычаг.
Потом я позвонил в ГАИ, и у Дугина голос тоже был сердитый:
— Это ты, Тихонов? Замучил ты меня совсем со своим поручением. У меня тут дел полно, и с картотекой для тебя пришлось копаться.
— А выбрал номера-то?
— Выбрал. Я оставил только те, которые установлены на «Жигулях».
— Спасибо, Сашок, они мне как раз и нужны.
— Значит, давай, записывай, я тебе продиктую. Серия МКЛ — Дадашев. Записал?
— Записал. Дальше…
— Серия МКП — Садовников…
— Дальше.
— Серия МКУ — Шнеер…
— Дальше.
— Серия МКЭ — Панафидин…
— Как-как? Как ты сказал?
— Панафидин Александр Николаевич, проживает Мерзляковский переулок, дом…
— Стоп, Сашок. Хватит, мне другие не нужны.
— Больше вопросов не имеется? — переспросил Дугин.
— Спасибо тебе, старик, ты меня здорово выручил.
— Большой привет, — сказал Дугин и отключился.
Вот уж чего-чего, а такого поворота событий я не ожидал никак. Письмо вывело меня прямо на Панафидина. Что же это? Кто-то захотел помочь мне? Или захотел помочь правосудию? Или, может быть, цель письма — помешать мне? И отвратить правосудие? Или совсем здесь правосудие ни при чем, и кто-то хочет воспользоваться сложившейся ситуацией и наклепать на Панафидина?
А если письмо — правда, значит, метапроптизол есть и Панафидин валял со мной дурака? Но почему же он скрывает, что получил метапроптизол? И кто человек, знающий такую сокровенную тайну? Враг? Соперник? Или лицемерный друг, желающий подкопаться под него? Кто же он? А может быть, это не навод, а навет?
Вдруг кто-то сознательно клевещет на Панафидина? Или это хотят вывести из игры меня персонально — ведь если я брошусь обыскивать машину Панафидина и ничего не найду, это может вызвать серьезный скандал.
Как же быть, что предпринять? Какое принять решение? Ведь такого второго случая скоро не представится…
Я метался по своему кабинету, не в силах решиться на что-то определенное. Из головы напрочь вылетели Пачкалина, Рамазанова, их возлюбленные расхитители, все эти «разгонщики»… Метапроптизол, если в письме написана правда, был почти рядом. Но как его взять?
А может быть, ничего нет? Может быть, это мистификация? Нелепый, злобный розыгрыш? Но эти люди не похожи на шутников — когда они отравили Позднякова — если это они, — ими руководило вовсе не стремление повеселиться.
А вдруг письмо написано человеком, который случайно знает об этой истории, но боится заявить о ней вслух? Если он действительно хочет добра и блага, но недостаточно мужествен для того, чтобы сказать во всеуслышание — вот преступник?..
И больше я не чувствовал себя хозяином, в большом доме, оставленном на мое попечение. Даже тишина изменилась — она стала выжидательно-угрожающей, словно ждала моего решения, одинаково бесстрастная к ошибке и к самому точному выбору.
Я захлопнул дверь кабинета, спустился на третий этаж и подошел к приемной Шарапова — как было бы хорошо, окажись он на месте, мне так был нужен чей-то разумный совет!
Тамары на месте не было, а дверь в кабинет к шефу отворена. Я заглянул и увидел, что Шарапов сидит за столом и что-то пишет.
— Здравия желаю, товарищ генерал.
Он поднял голову от бумаг и мгновенье в меня вглядывался, словно не сразу признал, и это мгновенье было длиной в хвост последней мысли, которая убегала, как звук отрубленного слова, доносящийся из уже выключенного телевизора.
— Ба-а! Сколько лет, сколько зим, — сказал, ухмыляясь, Шарапов. — Что это ты здесь в свободное время обретаешься?
И по его улыбке, хотя и ехидной, я видел, что он доволен, увидев меня здесь.
— У нас свободное время начинается на пенсии — вас цитирую, как классика.
— Ну вот обрадовал. Мне, значит, до свободного времени совсем чуток осталось. Зачем пожаловал?
— Посоветоваться, — сказал я смирно.
— Ага! Это надо приветствовать, — кивнул генерал. — Как я понимаю, тебе нужна санкция на какой-нибудь недозволенный поступок: в остальных случаях ты по возможности избегаешь со мной советоваться.
— Недозволительность моего поступка является следствием вашего поступка, — дерзко сказал я.
— Это как понимать тебя прикажешь?
— Вы мне вчера письмецо переслали…
— А! Интересное письмецо, подметное. Анонимочка по классу «люкс». Ты ему веришь?
— Не знаю. Я проверил машину по картотеке ГАИ — она принадлежит Панафидину.
— Это профессор тот самый? Молодой?
Я кивнул.
— Эге. Значит, неведомый доброжелатель информирует нас о том, что Панафидин возит в своей машине этот… метапроптизол? Так это надо понимать?
— Выходит, что так, — сказал я. — Правда, он и не выдает себя за нашего доброжелателя.
— Кстати, ты не поинтересовался, случаем: Панафидин-то этот — сам не болельщик футбольный? На стадионе бывает?
— Нет, не поинтересовался. Мне вообще такая мысль в голову не приходила.
— Жаль, что не приходила. Чем больше мыслей приходит в твою многомудрую голову, тем лучше. А ко мне зачем пришел, не понял я?
— Я и сам не знаю — разрешение на обыск машины Панафидина вы же мне вряд ли дадите.
— Не дам, — почти весело сказал Шарапов. И в легкости его топа твердость была несокрушимая. — Конечно, не дам. Если на базе таких серьезных документов мы у почтенных людей обыски учинять станем, то знаешь, куда это нас может за вести?
— А что же делать? — спросил я в отчаянии. — Вдруг письмо — правда?
— Это было бы изумительно!
— Но что нам толку с этой изумителыюсти? Вот вы бы что на моем месте сделали?
— Я? — Шарапов переспросил меня так, будто я задаю детские вопросы: и слепому видно, что сделал бы он на моем месте. — Я бы пошел к Панафидину и нашел с ним общий язык, поговорил бы с ним душевно.
— С ним, пожалуй, найдешь общий язык! — зло тряхнул я головой.
— Не найдешь — значит разговаривать не умеешь, — уверенно сказал генерал. — Со всеми можно найти общий язык. Стройматериал только для такого моста потребен разный. В одном месте — внимание, в другом — ласка и участие, в третьем — нахальство, а где надо — там и угроза. Вот так. Ты только, как прораб, заранее должен рассчитать, что для строительства тебе понадобится.
— Прямо как в песне — «мы с тобой два берега у одной реки». Боюсь, повиснет мой мост в воздухе, мы с ним берега разных рек, — сказал я, а Шарапов засмеялся, покачал головой, хитрые монгольские глаза прищурил:
