Александр Соколовский - Дом на улице Овражной
— Что-о? — Глаза у Кости выкатились на лоб. — Да вы что, сговорились? Эй, Островков! Позови Симу Соловейчик! Веревкину надо штаны зашить. Пусть иголку с нитками возьмет.
Лешка покраснел.
— Это зачем же Соловейчик? Я не хочу, чтобы Соловейчик. Пусть лучше из мальчишек кто-нибудь зашьет.
— Вот еще! — набросился на него Веселовский. — Портного тебе, что ли, сейчас искать прикажешь?
Тут вперед выскочил Олежка.
— А давайте я зашью. У меня, знаете, какая ловкость рук! Недаром я фокусник!
— Ладно, зашивай, — решил Костя. — Сбегай в наш «Уголок самообслуживания», принеси иголку и нитки. Ты, Веревкин, снимай брюки. Завернись пока вот в скатерть. А ты, Кобылин… У тебя деньги есть?
— Есть. Пять рублей.
— Беги к тете Наде, в буфет, попроси у нее сырых яиц. Сейчас мы тебе, Кулагин, вернем твой голос, — обернулся он ко мне. — От сырых яиц всегда голос лучше становится.
Я уже давно заметил, что в совершенно, кажется, безвыходные минуты наш Костя Веселовский никогда не теряет присутствия духа. Должно быть, за это-то и выбрали мы его в председатели.
Борька умчался в буфет, Олежка — в класс, а Лешка завернулся в скатерть, словно римский император в тогу. Вскоре прибежал Островков и принес иголку, в которую уже была вдета длиннющая белая нитка.
— Как же белыми? — испугался Лешка. — Брюки-то у меня черные.
— Черных нет, — объяснил Островков. — Наверно, девчонки, которые «Казачок» танцуют, все извели.
— Скажи еще спасибо, что белые нашлись, — вставил Костя. — А то так весь концерт дырявый бы и проходил.
Олежка устроился на кончике стола и стал весело орудовать иголкой. Прибежал запыхавшийся Борька Кобылин и притащил пакет.
— Вот. На все деньги купил. Семь штук. Только сырых нету, одни крутые.
— Вот я не знаю, — с сомнением проговорил Костя, — помогут ли крутые.
— Пускай ест, — сказал Кобылин. — Все равно хуже не будет. И не пропадать же зря пятерке!
Никогда прежде не приходилось мне съедать сразу семь крутых яиц, да еще без соли и без хлеба!.. Первые три штуки я кое-как одолел, а четвертое стало застревать у меня в горле. Да разве полезут они, когда все участники концерта столпились вокруг и наперебой помогают:
— Еще, еще одно съешь… Может, лучше станет.
— Ну-ка, попробуй. Появился голос?
Я пробовал, но из горла у меня вместе с желтковыми крошками выскакивало только противное сипенье.
— Давай, давай, — подгонял Веселовский. — Начинать уже пора.
Я давился, кашлял, мотал головой и, когда, наконец, одолел седьмое, последнее яйцо, то не смог уже не только объявлять номера, но даже встать с места.
— Вот это спасибо, — мрачно сказал я. — Вот это накормили!
— Все в порядке! — раздался бодрый голос Олежки Островкова. — Ловкость рук! На, Лешка, носи на здоровье!
Веревкин дернул к себе свои брюки, и тут что-то затрещало на коленке у Островкова. Оказывается, он второпях пришил Лешкины штаны к своим.
А за занавесом раздавались аплодисменты, и нетерпеливые голоса требовали начинать концерт. Мы стояли, глядя друг на друга вытаращенными глазами. Даже Костя Веселовский, всегда такой находчивый, и тот растерялся.
И тут, то ли от страха, что концерт сорвется, то ли от крутых яиц, ко мне вернулся голос. И я закричал звонко, на всю сцену:
— Борька! Кобылин! Дай на время твои брюки Лешке! Ты же акробат! В трусиках выступаешь!
— Правильно придумал Кулагин! — воскликнул Костя. — Молодец!
— А я как же? — захныкал Островков. — У меня совсем уж не зашьешь. На коленке — сразу видно!..
Но теперь к нашему председателю вернулась его прежняя находчивость.
— А тебе даст кто-нибудь из второго звена, — успокоил он Олежку. — Да и зачем тебе вообще брюки? Ты же фокусник! Факир! Мы тебе найдем что-нибудь вроде скатерти. Завернешься, и будет как будто индийское сари!.. А ну, все со сцены! Начинаем!
Лешка выбежал из-за кулис и, прыгая на одной ноге, подворачивая Борькины брюки сверху и снизу, спросил меня недоверчиво:
— А может, ты, Сережка, соврал? Может, и не пропадал у тебя голос?
Но я не успел ответить. Костя за сценой хлопнул в ладоши, Борис дернул за веревку, занавес разъехался, и мы с Лешкой дружно объявили, что утренник шестого класса «А», посвященный Дню Советской Армии, начинается.
Глава восемнадцатая
Первым на сцену вышел наш отрядный пионервожатый Никита. Он сказал, что День Советской Армии празднуется 23 февраля в честь победы Красной Армии в годы гражданской войны под Нарвой и Псковом. Части Красной Армии тогда дали отпор напавшим на Советскую республику германским империалистам.
— Красная Армия, — говорил он, — героически сражалась на всех фронтах, которые окружали кольцом молодую Советскую страну. Враги наступали с запада и с востока, с севера и с юга. Но недаром поется в песне: «Этих дней не смолкнет слава, не померкнет никогда!» Давайте-ка все вместе споем эту песню!
Никита, словно дирижер, взмахнул руками. Учительница пения Зинаида Марковна заиграла на рояле, и весь зал, все ребята, которых мы пригласили на концерт, запели громко и стройно:
По долинам и по взгорьям
Шла дивизия вперед,
Чтобы с бою взять Приморье,
Белой армии оплот!
И мы с Лешкой пели тоже, стоя у края сцены:
Чтобы с бою взять Приморье,
Белой армии оплот!
Пели и за сценой: Борька Кобылин, Костя Веселовский, Тамара, Олежка Островков, пел Гешка Гаврилов, тоненько выводила Сима Соловейчик:
Наливалися знамена
Кумачом последних ран,
Шли лихие эскадроны
Приамурских партизан…
И летела эта песня над нашими головами, откликалась эхом во всех уголках зала и развевалась, словно знамя, пробитое пулями…
Шли лихие эскадроны
Приамурских партизан…
Кончилась песня, замерла, будто прошагал мимо нас красноармейский отряд, блеснули на солнце штыки и только пыль осталась висеть в солнечном воздухе, поднятая каблуками сотен сапог.
К нам подошел Никита.
— Теперь объявляйте, — шепнул он. — Объявляйте: к нам в гости приехал участник гражданской войны, бывший боец Чапаевской дивизии Павел Максимович Чугай.
— Я объявлю! — рванулся Лешка.
— Почему это ты?
— Я! А то ты опять голос сорвешь!
Ну и чудак же Лешка! То совсем объявлять не хотел, еле согласился, а теперь так и рвется.
— Давайте оба! Хватит спорить! — прикрикнул на нас Никита, и мы, красные, сердитые, выскочили на сцену.
