Лев Константинов - Искатель. 1969. Выпуск №5
— Тебе, конечно, можно, старший, — сказал Грегори.
Он скрылся за дверью кают-компании, а я прямиком направился в рубку. Я мог бы пройти туда с закрытыми глазами.
Рубка. Я отворил тяжелую дверь и перешагнул высокий комингс. Сердце стучало у самого горла. Я горько усмехнулся при мысли о том, что в таком состоянии не прошел бы медосмотра даже для полета на линии Земля — Луна.
Как во сне я прошагал к креслу первого пилота. Сел, откинулся на спинку амортизатора. Передо мной на пульте покойно горел зеленый глазок, свидетельствующий, что реактор в режиме. Машинально я протянул руку и положил палец на красную стартовую кнопку. Достаточно мне нажать, и…
Весь космос был сейчас у меня под кончиком пальца. Большой космос, безбрежные звездные моря, далекие чужие миры, все прошлое и все будущее.
Одно лишь легкое нажатие… нет, не такое уж легкое, она тугая, эта кнопка, надо приложить полтора ньютона, но это же совсем немного…
Сколько раз я преспокойно нажимал стартовую кнопку, и перегрузка вжимала меня в амортизатор, и корабль, послушный мне, начинал разгон.
Но эту кнопку нажму не я. Ее нажмет командир корабля. Ну что ж. Все правильно, абсолютно правильно.
Я сидел с закрытыми глазами. Надо было уйти, поскорее уйти отсюда, но я не мог заставить себя подняться.
Вы, сказки и мифы древности, что вы значите по сравнению с чудом, которое спрятано здесь, в красной кнопке под моим пальцем?
Я вздрогнул от щелчка включившегося динамика корабельной трансляции.
— Улисс Дружинин, тебя просят пройти в кают-компанию.
Только теперь я обнаружил, что щеки у меня мокрые. Я вытер слезы и, не оглядываясь на кресло первого пилота, вышел из рубки.
* * *Робин встретил меня у двери кают-компании. Мы молча обнялись.
Он был вылитый отец. Большелобый, коренастый, с квадратным подбородком. Чем дальше, тем становился он все более похожим на Анатолия Грекова. Поразительное сходство.
— Ну вот, — сказал Робин, вглядываясь в меня. — Видишь, как все получилось.
— Все правильно, — ответил я.
— Не совсем. Лететь должен был ты.
— Ну какое имеет значение, кто полетит, — сказался. — Когда выйдешь на орбиту вокруг Сапиены, не торопись высаживаться. Уточни как следует обстановку.
— Ты должен был лететь, — повторил Робин. — Только ты.
— Мы с тобой, — поправил я. — Или лучше так: один из нас. Так что все правильно.
— Как тебе живется, Улисс? — спросил Робин.
— Хорошо.
— Я снова прошел комплекс тренировки, а то ведь зажирел немного. И все вспоминал, как мы с тобой крутились на тренажерах, Помнишь?
— Помню, — сказал я.
— Это от ожогов? — он указал на пятна на моих щеках. — Будь осторожен с черными теплонами, Улисс.
Всеволод взглянул на часы, потом на Робина.
— Пора начинать генеральный осмотр, старший.
— Начинай, — сказал Робин. И снова ко мне: — Я чертовски рад, дружище, что ты прилетел проводить меня.
* * *Мы, провожающие, стояли над обрывом, километрах в двух от космодрома, раскинувшегося на равнине Моря Ясности. Рядом со мной стоял Самарин. В ярком свете лунного дня его лицо за стеклом шлема казалось изрезанным черными морщинами. На Луне не бывает полутонов — резкий свет или резкая тень.
Дальше — женщина со страдальчески поднятыми бровями, заплаканная и взволнованная. Это мать Всеволода. Никак не может примириться, что ее сын улетает так далеко.
Дальше Анатолий Греков и Ксения. У нее бесстрастно-неподвижное красивое лицо, только очень бледное.
Пестрые пятна скафандров на фоне черного неба, шорохи и невнятные голоса в шлемофонах, а там, на спекшемся от плазмы поле космодрома, громада «Борга». Правильно назвали этот корабль. Вообще все правильно.
Смотрю на часы. Быстро бежит секундная стрелка. Ровно семнадцать по-земному.
«Борг» выбрасывает желтое пламя из дюз. Ощутимый толчок под ногами. Опираясь на длинные столбы плазмы, корабль медленно, как бы нехотя, устремляется ввысь.
Шквалом обрушиваются голоса. Кто-то кричит: «Счастливого пути, ребята!», «Успеха вам!» Кто-то всхлипывает. Какой-то чудак рискованно высоко подпрыгивает от радостного возбуждения.
«Борг» уже далеко. Яркая желтая звездочка среди вольного разлива звездных морей.
Звездные моря…
Я хочу вобрать их в себя, насмотреться вдосталь, навсегда. На Венере ведь их не увидишь сквозь плотную муть атмосферы. Отец никогда не видел их. И Олив. Они знают звезды только понаслышке, по фотографиям и картинам. Им не нужны звезды. Пока не нужны…
Я вижу немигающие, полные недоумения глаза Олив — такими, какими они были на экране видеофона, когда я сказал ей, что срочно улетаю. Были сильные помехи, ее лицо то размывалось на экране, то возникало вновь, и я особенно запомнил ее вопрошающие глаза.
А вот глаз Рэя Тудора я не вижу: они прикрыты темными очками, Рэй носит их с тех пор, как его ослепил в полете близкий высверк молнии, теперь он не переносит яркого света. Я вижу, как Рэй стоит на поле венерианского космодрома, и Леон торопит меня на корабль, а мы с Рэем обмениваемся непонятными Леону менто. «Я прятал от тебя радиограммы», — отвечает мне Рэй и повторяет это, хотя я прекрасно понял его менто с первого раза. «Я просил не показывать их тебе, потому что…» Но тут я его прерываю:
— Да, Рэй, ты зря беспокоился: теперь я твердо знаю, где я нужнее…
— Ну так, — слышу я голос Самарина. — Теперь можно и на Маркизские острова.
Я перевожу взгляд на голубовато-дымчатый шар Земли. Вижу белые шапки полюсов. Смутно угадываются очертания Африканского континента.
— Хватит, — говорит Самарин. — Завтра же улечу на шарик. Полетишь со мной, Улисс?
Я медленно качаю головой. Если я и впрямь Улисс, то… что же, как и древнего тезку, меня ожидает моя каменистая Итака.
Даниэль де ПАОЛА
УСЛУГА
Это был единственный дом, встретившийся ему за все три дня пути. Дом этот одиноко ютился у подножия холмов, за которыми проходила граница. Уиллис долго сидел в кустарнике, размышляя, стоит ли рисковать. В горле у него пересохло, рот и губы жгло. Он чувствовал, что если еще хоть немного поголодает, то будет уже все равно — переберется он через границу или нет.
Он подошел поближе. Несколько цыплят за забором — вот все, что он мог увидеть с пятидесяти ярдов. И никаких других признаков жизни. Ни звука, ни дымка над трубой, хотя солнце уже садилось. Кто бы ни жил здесь, в таком уединении он должен быть независимым и думать своей головой, решил Уиллис. Из этого, конечно, вовсе не следовало, что хозяева отнесутся к нему с подозрением только потому, что он индеец. Вполне вероятно, что они даже дадут ему немного пищи и воды.
