Павел Крамар - Расплата
Но старый Нудилин, напротив, пропустил подряд, что с ним редко бывало, несколько чарок крепкого вина и закусил порядком — совсем разморило его на солнце…
На дороге уже нетерпеливо били копытами о землю кони, на которых восседали барчуки. Подойдя к ним, Нудилин достал из кармана сюртука кошелек, туго набитый червонцами. Дал сыновьям по хрустящей бумажке: «На гулянье. Поаккуратней там…»
Он еще долго стоял на дороге, глядя на облако пыли, поднимаемое быстроногими жеребцами. Потом вздохнул тяжело, словно беду предчувствовал, перекрестился на далекую Воздвиженскую церковь и окликнул Назара, хлопотавшего возле коляски, где они только что трапезничали. А тот стелил на траве, в тенечке, войлочную подстилку — барин любил поспать после обеда.
«Вот что, Назар… — У Нудилина то ли от волнения, то ли от спиртного язык с трудом ворочался. — Ты что, всерьез надумал уйти от меня?» — «Надумал», — насторожился парень. «Срок, говоришь, вышел?» — «Вышел». — «А я тебя не отпущу. — Нудилин прищурился, поглаживая свой огромный живот. — Еще год послужишь. А там видно будет…»
Он снова пошарил в своем кошельке, туго набитом хрустящими червонцами. Но, видно, не нашел, что искал, сунул два пальца в карманчик жилетки: «Вот… двугривенный. В трактир сходишь… Весь и расчет, коль уйти захочешь…»
От обиды у Назара потемнело в глазах.
«Значит, расчета не будет?» — «Через год!..» — повысил голос Нудилин. «А если сам уйду?»
Нудилин своей пухлой, но тяжелой ладонью со всего маху ляскнул Назара по щеке: «Холоп!.. Тогда в тюрьме сгною!..»
Назар втянул голову в плечи — не привык перечить барину.
«Уйдешь — под землей разыщут… — Нудилин глянул на двугривенный, который еще держал в руке, и вернул его в карманчик. — Вот так… Принеси-ка подушку мне».
Он по-стариковски подковылял к войлочной подстилке, присел на нее, но не совсем ловко — грузно завалился на бок.
Когда Назар с подушкой в руке подошел к Нудилину, тот, скорчившись, уже сладко похрапывал. К тройному его подбородку через левый край рта стекала жидкая слюна. Чувствуя отвращение к лихоимцу, Назар швырнул на землю подушку и… вдруг увидел на войлочной подстилке кошелек, из которого топорщились червонцы. Нудилин даже не успел закрыть его — так неожиданно сморил сон…
Назар после того, что тогда произошло, не мог припомнить, сколько времени он простоял, глядя, как ему казалось, на несметное богатство — на нудилинский кошелек с червонцами, не решаясь взять их. А когда взял, барин уже валялся на земле с перерезанным горлом…
Через несколько дней Назара поймали, судили за убийство и отправили на каторгу. Он отбывал ее в Томской губернии, на Чулыме, в Бутринском лагере. Летом здесь заключенные ломали камень в карьерах, зимой валили лес…
Через несколько лет, уже после революции, там, на Чулыме, над Назаром однажды не то тешился, не то вроде бы правду говорил одессит Гришка Пастух — тоже каторжанин, трижды судимый за кражу.
«Эй, Назар, — подмигнул он по привычке левым глазом, — а ты зазря на каторге отираешься и незаконно займаешь чье-то мисце». — «Как это зря, я за убийство осужден». — «Да кого ж ты убив?» — «Человека, помещика Нудилина». — «Який же вин чолови-ик?! — закатил под лоб свои плутовские карие глаза Гришка Пастух. — Дурья твоя башка! Вин же був эксплуататор — гнида, ежели оказать по-нашему. Вот и рассуди теперь. Выходит, мы ранише усих революцию почалы робыты. И зараз, по новым временам, тоби полагается ходить в кажаной куртке в революционерах. Так що треба тоби уступити в лагере месце фраеру более достойному, может, давно вже скучающему по нему…»
Назар обругал Гришку пустобрехом, но слова его запомнил и после долгих и мучительных прикидок и колебаний написал прошение в адрес лагерной администрации о том, чтобы было пересмотрено его дело. Он писал, какой кровопивец был помещик Нудилин, как много загубил бедного люда, в том числе и Назаровых голодающих родителей. А в конце прошения дописку сделал: на суде он, знамо дело, каялся и винился, что убил барина, а сейчас не жалеет об этом, потому как стоит за Советскую власть.
После такой добавки к прошению, полагал Назар, его просьба наверняка будет уважена — и до каторжан дошли слухи, что новая власть за бедноту.
Но все вышло иначе. Пришли вскоре в те сибирские края колчаковцы и мобилизовали Назара вместе с другими уголовниками в свою армию. А перед тем обнаружили где-то в хранилищах лагерной администрации прошение Назара, за то и всыпали ему с дюжину горячих плетей — для прочищения мозгов. Но тот не тужил. Напротив: за свою недолгую жизнь не одну злую порку перетерпел, так что эта, колчаковская, вроде шутейной показалась. Мало того, даже бога славил, что легко отделался, что не расстреляли колчаковцы за дурацкую дописку к прошению. И ничего, что под ружье поставили — воевать против своего же народа. Сила-то у Колчака вон какая! Может, он всех под себя подомнет…
Но когда колчаковская армия стала терпеть одно поражение за другим, осторожный Назар, поразмыслив, решил дезертировать из нее: чтоб ни за кого не воевать, а затаиться где-нибудь в тайге, переждать в сторонке лихое время. Нашлись для того дела и сообщники: бывалые солдаты, воевавшие еще на германском фронте — ловкач-охотник Афоня из Якутии и дальневосточник Еланев Прокоп. Но последнему не повезло. В одном из боев с красными, в самый канун ими задуманного дезертирства, был Прокоп Еланев тяжело ранен. Хрипя легкими, простреленными пулями, он только и успел перед смертью наказ отдать своим товарищам: дескать, ступайте в глухую дальневосточную тайгу, в село Тамбовку, где проживает его законная жена Еланева Марья — она на первое время и приютит дезертиров…
Долго бродили они по сибирским и дальневосточным дорогам, тропам и тропкам. Лишь в середине 1920 года добрались до Тамбовки. Еланева Марья поревела по умершему от ран мужу Прокопу и, делать нечего, исполнила его последнюю волю…
«Вот так и оказался Дрозд Назар в Тамбовке», — закончил свой рассказ уже совсем успокоившийся Зайчиков.
И мне тогда там, у костра, показалось, что он на этот раз сообщил о Назаре все, что меня могло заинтересовать.
«Спасибо за откровенность, Кузьма Данилович», — от всей души поблагодарил я Зайчикова.
Мы забросали костер снегом и отправились снова в путь — в Тамбовку.
Глава VII
СЛЕДЫ ЛОЖНЫЕ И НАСТОЯЩИЕ
— Вернувшись в Тамбовку из Рокотуна, — продолжал очередной свой рассказ Петр Петрович, — я быстро оформил необходимые документы и собрался в дорогу. Перед отъездом договорился с председателем сельсовета Бочаровым и комсоргом колхоза Женей Гладких позаботиться о безопасности Зайчиковых, а в случае появления Дрозда — задержать его и сообщить райотделу МГБ в Чугуевку. Состоялась встреча и с Устиньей. По моей просьбе она написала письмо сестре Лукерье, приглашая ее с семьей к себе на жительство. Прощаясь, она растрогала меня простыми, задушевными словами: «Молю бога, чтоб были вы счастливы…»
