Аркадий Локерман - По медвежьему следу
Своим спасением Толстой был обязан охотнику Архипу Осташкову, убившему эту медведицу, а еще и тому, что, к счастью, на голове у Толстого оказалась большая меховая шапка.
«Когда я поднялся, — писал Л. Толстой, — на снегу крови было точно барана зарезали, и над глазами лохмотьями висело мясо, а сгоряча больно не было…
Доктор зашил мне раны шелком — была сорвана половина кожи со лба и порвана щека под левым глазом…»
Этот эпизод нашел свое отражение в рассказе «Охота пуще неволи». И возможно, не без влияния пережитого Толстой стал решительным противником охоты для развлечения.
Громадная почти черная шкура этой медведицы хранится теперь в Доме-музее Л. Н. Толстого.
«Будем в Москве, непременно сходим, посмотрим на нее», — написал Борис Тане и еще добавил, что его попытки обнаружить хоть какие-нибудь практически полезные сведения пока безуспешны, но надежды он все-таки не теряет.
Как раз тогда пришло от Андрея письмо. Сообщил он, что приметить удалось четыре берлоги: у Билимбея, две на Шайтанском нагорье и в долине Чаужи. К этому он добавил, что выдачу премии отложил до того, как подтвердится, что берлоги найдены без ошибки.
«Улов, что и говорить, не густ. Три процента от возможного», — подумал Борис, но утешился тем, что это лишь начало.
Берлоги, берлоги! Они не выходили из головы, и Борис продолжал знакомиться от «А» до «Я» со всем, что значилось в каталоге в разделе «Охота. Медведи».
Надежда Бориса организовать поиск берлог по запаху угасла, когда он прочел, что в состоянии спячки все функции, в том числе и эта, предельно понижены…
И вот очередь дошла до пожелтевшего от времени тома: А. А. Черкасов «Записки охотника Восточной Сибири», год издания 1867. Автор предпослал «своему слабому очерку» восторженное слово о Сибири, ее красотах и богатствах. Описание «живого сибирского царства» Черкасов начал с медведя, потому что «его боятся все звери и почти все люди, даже те, кто имеют претензию на звание охотника».
Борис собирался в тот вечер успеть в кино.
«Зимний сон медведя, — торопливо читал он, — не похож на „спячку“ других животных, таких, как ежи, лягушки, летучие мыши, сурки. Медведь не бывает в оцепенении, — нет, он в берлоге только, если можно так выразиться, полуспит, полудремлет и если не видит, по существующему мраку в закупоренной берлоге, то слышит; доказательством этому служит то обстоятельство, что медведи среди самой жестокой зимы слышат приближение охотников и нередко выскакивают из своих вертепов… И тогда, в густой чаще леса, где едва только можно пролезть, — с медведем возня плохая. Тут успех — более дело случая, и ни опытность, ни проворство, ни умение владеть оружием не очень помогают… Известен случай про охотника, который, отбежав, успел вскочить на лошадь и, видя на пятках догоняющего медведя, проявил находчивость такого рода: бросил назад свою шапку, рукавицы, сапоги… Дело в том, что медведь, в азарте поймав вещь, на минуту приостанавливался, разрывал на части, потом снова пускался догонять…»
Узнал Борис от Черкасова и о таком способе охоты в гористой местности: «…на тропе ставят крепкую петлю, привязав конец ее к толстой чурке. Медведь, попав либо шеей, либо ногой в петлю, по веревке доберется до чурки, рассердясь, схватывает ее в лапы, несет к утесу, бросает и сам летит за нею».
Читать про все это было любопытно, но Борис взглянул на часы.
«Еще 15 минут», — установил он и начал читать дальше про то, как поднимают медведей из берлог.
«Сбор на эту охоту производится тихо, секретно, не объясняя обстоятельств даже своим домашним, в особенности женскому полу… Накануне зверовщики всегда ходят в баню, по суеверному обычаю, заведенному издревле их предками; тут скрывается то поверье, что, омывшись от плотских грехов и как бы приготовившись к смерти, он скорее допускается богом на легкое, счастливое и безопасное убиение страшного зверя…
Подойдя к берлоге, охотники главное внимание обращают на ее прочность и местные условия, чтобы удобнее расположиться к нападению. Если заметят, что берлога сделана с поверхности земли и небо ее надежно, — принимают особые меры — лучшая предосторожность накинуть путно — крепкую сеть… После этого в лаз берлоги затыкают накрест крепкие, заостренные колья, называемые заломами, почему и само действие называют „заломить медведя“… Взломав чело берлоги, начинают дразнить медведя… Заломы нужно держать крепко, потому что освирепевший медведь старается удернуть их. Стрелять его при этом трудно — так быстро поворачивается, что, как рассказывают, „не успеешь наладиться; высунет свою страшную головизну, да и опять туда удернет, словно огня усекает, проклятый; а ревет при этом, черная немочь, так, что волосы поднимаются, по коже озноб, лытки трясутся, — адоли гром гремит, индо лес ревет!!“»
Этим красочным эпизодом Борис закончил было чтение, но невольно скользнул взглядом по странице и заинтересовал его рассказ про удальца, храброго до дерзости, который добывал медведей из берлог в одиночку, и в таком множестве, что все иные охотники только удивляться могли. Как выяснилось, найдя берлогу, он лишь выпугивал из нее медведя, но его не убивал и сам от него таился.
«Делал он это потому, — пояснил Черкасов, — что медведь, выгнанный из своего жилища, никогда не ляжет опять в свою берлогу. Он отыскивает себе другую и между тем, ходя по лесу, зная все места, где ложатся медведи, открывает неустрашимому охотнику другие берлоги, в которых лежат звери… Поэтому охотник, спустя несколько дней после изгнания медведя, отправляется его следом и находит другие берлоги, не упустив из виду и того медведя, который открыл ему своих собратьев…»
— Ого! — воскликнул Борис так, что соседи за столом на него оглянулись. Он этого не заметил и, перечитывая рассказ, забыл о кино.
— Дебютная идея! — пробормотал он, уже мечтая повторить того удальца: поднять медведей из уже найденных берлог, пойти по их следам и обнаружить другие, а среди них ту, заветную, ведь она, наверно, имеет теперь нового хозяина!
Сразу же возникли вопросы: «Почему же о таком способе не вспомнил никто из молокановских охотников, когда обсуждали, как искать берлоги?», «Почему не встретилось упоминания о таком способе в прочитанных книгах?».
Настораживало и то, что Черкасов, рассказав все это как быль, закончил фразой несколько туманной: «Но мало ныне и в Сибири таких молодцов, про них уже больше гласит предание!»
Так, может быть, автор шутит и пересказал лишь предание, а точнее, легенду?
Борис решил, что прежде всего надо попытаться узнать об авторе книги, о том, насколько можно ему доверять.
